И граф фон Фарльсберг решил сорвать злость на местном населении. Так как ему нужен был предлог, чтобы свирепствовать без стеснения, он вызвал к себе кюре и приказал звонить в колокол при погребении маркиза фон Эйрик.
Против ожидания священник проявил покорность, смирение, предупредительность. И когда тело мадемуазель Фифи, которое окружали, сопровождали, охраняли вооруженные солдаты, вынесли из замка Ювиль на кладбище, колокол впервые издал звон, погребальный звон, четкий и чистый, как будто его ласкала дружеская рука.
Вечером он звонил снова, звонил и на другое утро, и все последующие дни; он трезвонил, сколько бы ни потребовалось. Случалось также, что ночью он начинал звонить сам по себе, бросал во мглу короткие мягкие звуки, странным образом развеселясь, пробудясь бог весть отчего. Все местные крестьяне в один голос объявили, что он заколдован, и никто, кроме священника и пономаря, не решался подойти к звоннице.
Там, наверху, в страхе и одиночестве жила несчастная девушка, а священник и пономарь потихоньку кормили ее.
Пробыла она там до ухода германских войск. Затем, однажды вечером, кюре взял у булочника шарабан и сам довез свою пленницу до руанской заставы. На прощание священник поцеловал ее. Сойдя с шарабана, она пешком добежала до публичного дома, хозяйка которого считала ее уже погибшей.
Некоторое время спустя ее вызволил оттуда человек без предрассудков, патриот, который пленился ее героическим поступком, а позднее привязался к ней, женился на ней, и она стала дамой, не менее достойной, чем многие другие.
ПЛЕТЕЛЬЩИЦА СТУЛЬЕВ
Леону Эннику
Это было в конце обеда в день открытия охоты у маркиза де Бертран. Вокруг большого, ярко освещенного стола, украшенного цветами и уставленного вазами с фруктами, сидели одиннадцать охотников, восемь молодых женщин и местный врач.
Заговорили о любви, поднялся оживленный спор, вечный спор о том, любят ли истинной любовью только раз в жизни или можно любить и много раз. Приводили примеры, когда люди любили по-настоящему лишь раз в жизни; приводили и другие, когда любили страстно много раз. Мужчины в большинстве считали, что страсть, так же как и болезнь, может поражать одно и то же существо неоднократно, может обрушиться на него, довести до гибели, если на пути ее встретится какое-нибудь препятствие. Хотя такой взгляд не вызывал споров, женщины, мнение которых скорее основывалось на поэзии, чем на жизненном опыте, уверяли, что любовь, истинная, настоящая, великая любовь, может посетить смертного только раз; любовь эта подобна молнии, она испепеляет, опустошает душу. И так, что уже никакое другое сильное чувство, ни даже тень его не может зародиться в ней.
Маркиз, человек много любивший, горячо оспаривал это мнение.
— Верьте мне, можно любить не раз, отдаваясь любви всей душой. Вы мне приводили примеры самоубийства как доказательство неповторимости страсти. А я скажу вам, что если бы люди не совершали этой глупости, — самоубийство, конечно, глупость, отнимающая возможность снова впасть в грех, — они бы исцелились, и опять пришла бы любовь, и так было бы до самой их смерти. Влюбчивые люди подобны пьянице: кто пил — будет пить, кто любил — будет любить. Человеком повелевает темперамент.
Арбитром избрали местного врача, старого доктора, парижанина, уединившегося в этих краях; его попросили высказать свое мнение.
Определенного суждения у него не было.
— Маркиз правильно сказал: все зависит от темперамента; я знал об одной любви, которая длилась пятьдесят пять лет, ее прервала только смерть.
Маркиза захлопала в ладоши.
— Как это прекрасно! Можно только мечтать о такой любви! Какое счастье прожить пятьдесят пять лет в плену глубокой, непреодолимой страсти! Каким был счастливцем, как должен благословлять судьбу тот, кого так боготворили!
Врач улыбнулся.
— Вы не ошиблись, сударыня, счастливцем был мужчина. И вы знаете его — это господин Шуке, наш аптекарь. А ее, эту женщину, вы тоже знали; это была старуха — плетельщица стульев, она каждый год приходила к нам в замок. Но я расскажу вам обо всем подробно.
Восторги дам поутихли, на их разочарованных лицах можно было прочесть: «Только-то!» Словно любовь была предназначена лишь для натур утонченных, изысканных и лишь они могли занимать воображение людей из порядочного общества.
Врач продолжал свой рассказ:
— Три месяца тому назад я был приглашен к этой старой женщине, она была при смерти. Накануне она приехала сюда в своей повозке, служившей ей домом; повозку тащила кляча, которую вы не раз видели, и сопровождали ее две большие черные собаки — друзья и сторожа старухи. Когда я пришел, священник уже был у ее постели. Умирающая избрала нас своими душеприказчиками, и для того чтобы стала понятна ее последняя воля, она рассказала нам свою жизнь. Ничего более странного и трогательного я никогда не слышал.
И отец и мать ее были плетельщиками стульев. У нее никогда не было жилища, твердо стоявшего на земле.
Ребенком она бродила в грязных, омерзительных, вшивых лохмотьях. Семья останавливалась за деревней и располагалась у канавы; отпрягали лошадь, и она паслась на воле; собака дремала, положив голову на лапы; девочка кувыркалась к траве, а мать и отец в тени придорожных вязов чинили плетеные соломенные сиденья старых деревенских стульев, у обитателей этого жилища на колесах не в обычае было много разговаривать. Перекинувшись несколькими необходимыми фразами, чтобы решить, кому сегодня обходить дома, выкликая знакомое всем: «Плетем сиденья стульев!», — муж и жена принимались скручивать солому, сидя рядом или же друг против друга. Когда девочка убегала поиграть с какими-нибудь деревенскими сорванцами, сейчас же слышался грозный оклик отца: «Иди сию минуту сюда, негодница».
Это были единственные ласковые слова, которые она слышала.
Когда она подросла, ее начали посылать по дворам собирать заказы на починку. Бродя по деревням, она познакомилась с несколькими мальчуганами, но родители ее новых приятелей грубо обрывали своих детей:
— Пойди сюда, озорник! Если я еще раз увижу, что ты разговариваешь со всякими оборвышами, смотри у меня!..
Нередко мальчишки кидали ей вслед камни.
Иногда какая-нибудь богатая дама подавала ей несколько су, девочка бережно припрятывала их.
Однажды — ей тогда было одиннадцать лет, — бродя по здешним местам, она повстречала за кладбищем маленького Шуке; мальчик плакал: кто-то из его сверстников отнял у него два лиара. Слезы маленького буржуа, одного из тех малышей, которые жалкому воображению забитой нищенки рисовались вечно счастливыми и довольными, поразили ее. Девочка подошла к сыну аптекаря и, узнав причину его горя, сунула ему все свои сбережения — семь су, которые мальчишка, конечно, взял, вытирая слезы. Тогда, вне себя от радости, она, набравшись храбрости, поцеловала его. Поглощенный рассматриванием монеток, мальчик не противился. Видя, что ее не оттолкнули и не ударили, девочка снова обняла его, поцеловала от всей души и убежала.
Что происходило в мозгу жалкой бродяжки? Привязалась ли она к этому малышу потому, что пожертвовала ради него всеми своими нищенскими сбережениями, или же, может быть, потому, что
