твердо выдающиеся вперед бутончики сосков, которые, напрягаясь, воспламеняли его к новому, еще более необузданному жару.
Возбуждение, пронзившее его как электрический ток, заставило резко набухнуть некую часть его «Я», уже не раз блестяще подтверждавшую свои мужские качества. С его губ слетел долгий, прерывистый вздох, и он, схватив пылающую ручку Сюзетты, прижал ее к своему телу.
– О, ангел мой, моя Амелия!.. – выдохнул он, до предела разгоряченный этим прикосновением.
Сюзетту всю передернуло. Она почувствовала себя задетой самым болезненным образом, настолько неуместно прозвучало это имя в данной ситуации. Она резко отдернула руку и вырвалась из его объятий.
– Я не ваша Амелия! – отрывисто сказала она, унимая волнующуюся грудь и выпрямляясь.
Эрнст пришел в себя и впервые за время знакомства с Сюзеттой взглянул на нее осмысленным взглядом. Он бы не был мужчиной, если бы ему не понравилось то, что он видел: черные локоны вокруг изящного овала лица, на котором пылали два темных солнца ее глаз, сладострастно раздувшиеся крылья носа и полный, чувственный напрягшийся рот, крутые холмы двух безупречных сияющих грудей, отделенные друг от друга узкой тенью глубокой лощинки, талия, столь тонкая, что сильный мужчина смог бы ее охватить двумя ладонями.
В комнате было сумеречно, горели свечи. Сюзетта стояла к ним спиной, так что свет обтекал ее контуры золотым ореолом. Для Эрнста, чья чувствительная душа только что вынырнула из Глубин лихорадочных видений, она показалась не по-земному красивой, неким явлением из другого мира.
– Извините меня, мадемуазель, – неуверенно сказал он. – Вероятно, я грезил. Мне только что казалось, что со мной в комнате Амелия, и вдруг я вижу вас…
В его голосе сквозило столь сильное восхищение, что Сюзетта решила простить ему мысли о другой. Уж она-то позаботится, чтобы Амелия в дальнейшем все более и более отдалялась и бледнела, постепенно обращаясь в нереальность, становясь для него видением из снов. Отсутствие соперницы и ее собственное полное жизни и радости присутствие не смогут не оказать влияния на Эрнста.
Сюзетта решила заново приступить к делу, на этот раз – более осмотрительно. Она пододвинула к кровати уютное кресло с подлокотниками и грациозным движением, на миг обнажившим ее изысканно сложенные ножки, села в него.
– Расскажите мне о вашей Амелии, – кротко сказала она. – Вы, вероятно, очень любите ее?
Щеки Эрнста покраснели, а сердце часто застучало. Но причиной указанных явлений стал вовсе не образ Амелии, всплывший перед его глазами, а, напротив, – созерцание прелестей, совершенно невинно, казалось, выставленных Сюзеттой напоказ.
– Не будем говорить об Амелии, – сказал Эрнст почти нетерпеливо. – Лучше расскажите о себе, о вашей жизни здесь. – В этот момент он вспомнил, что никто иной как Сюзетта подобрала его, больного и израненного, когда он сошел на берег Сан-Доминго. – Вы были очень добры ко мне.
Сюзетта засмеялась. Ее губки расцвели от смеха, как летний цветок.
– Вы были очень больны друг мой, и я счастлива, что вам сейчас опять лучше, – с жаром сказала она.
– Мне достаточно хорошо, чтобы благодарить судьбу за то, что она привела меня в ваш дом, – с энтузиазмом подхватил Эрнст. Он был очарован присутствием Сюзетты. То, что ни разу не удалось прекрасной Александрине, а именно – отвлечь его от мысли от Амелии, не представило ни малейшего труда для Сюзетты. Может быть, тому способствовала отдаленность, величайший, как известно, враг любящих сердец, но, так или иначе, наш Эрнст был охвачен подлинным упоением чувств, которое бежало по его жилам, как легкое, изысканное вино.
В разговоре с ней к нему мигом вернулись силы, в течение всей лихорадки уходившие на борьбу с недугом, и Эрнст больше чем когда-либо за последние недели почувствовал себя мужчиной. Правда, ему уже приходилось подавлять страстные порывы. Он обладал многими женщинами за свою жизнь, но с того момента, когда открыл, что любит Амелию, он оставался непоколебимо верным ей. Эта верность до такой степени стала его привычкой, что даже сейчас, когда Сюзетта сумела склонить на свою сторону большую часть чувств, предназначенных, вообще-то, для Амелии, ему и в голову не пришло, что можно пожертвовать своей любовью к далекой Амелии ради более реального и материального влечения.
Сюзетта, которая прекрасно видела смятение, охватившее чувствительную натуру Эрнста, в тот же момент вычислила способ искусно раздуть огонь, ею самою в нем разожженный: она решила в момент накала страстей первой уйти от него и оставить бедного юношу наедине со своими мыслями. Ее женская природа подсказала ей, что на данной стадии страсти ничто так не разжигает огонь, как сознательная разлука. Довольная собой, она бегло и мягко поцеловала Эрнста, пожелала ему спокойной ночи и ушла, сознавая, что в ближайшее время он будет занят исключительно ее прелестной, юной персоной.
В то самое время, как Эрнст незаметно для самого себя все более и более запутывался в силках, расставленных для него красавицей Сюзеттой, мадам Дюранси старалась по мере сил утешить Амелию в связи с мнимым молчанием ее возлюбленного. Юная девушка, благодаря своей довольно-таки сильной натуре относительно скоро оправилась от заболевания, подхваченного ею на балу у семейства Делансэ, в чем не последнюю роль сыграла самоотверженность Элизы. Наряду с микстурами и мазями, которыми она, пунктуально следуя предписаниям врача, пичкала Амелию, горничная не упускала случая при первой удобной возможности влить в нее основательную порцию надежды, которая только и поддерживала волю к жизни у ее хозяйки. Благодаря всему вышесказанному Элиза вскоре могла сообщить полковнику, который почти ежедневно был гостем в имении мадам – бывшем имении Сен-Фара, самые благоприятные новости о здоровье юной госпожи. Новости, которые он, как подобает целеустремленному кавалеру, оплачивал более чем щедро, не упуская со своей стороны возможности вкусить дары горячего темперамента Элизы.
Так минуло несколько недель, и месье де Ровер мог вполне гордиться своей ловкостью: он с одной стороны мостил дорогу к сердцу Амелии, а с другой стороны умудрялся удерживать в благоприятном настроении пылающую страстью мадам.
Последняя в свою очередь все это время заботилась о том, чтобы письма, прибывавшие с некоторыми перерывами из далекого Сан-Доминго, не попадали в руки Амелии. Это не составляло ей большого труда, ибо как опекун Амелии она располагала правом на первоочередное знакомство с корреспонденцией, предназначенной для ее подопечной. Она уже использовала некоторые из этих посланий, преисполненных в равной степени тоской и нежностью, для того, чтобы придать особую пряность страстным часам, проводимым совместно с полковником.
В ход шел ее незаурядный актерский талант, и полковник хохотал до слез, когда она с интонациями Эрнста и с выражением мечтательной страсти на лице воспроизводила для своего ночного гостя тот нежный лепет, который явно не был предназначен для ее глаз. Полковник прерывал веселое чтение лишь для того, чтобы страстным поцелуем принудить к молчанию этот красиво очерченный рот, обращающий сердечные излияния несчастного влюбленного в приправленную желчью сатиру, и вырвать у него тот вздох сладости, по которому напрасно томилась в своей ничего не подозревающей невинности бедняжка Амелия.
Амелия, чье сердце разрывалось на части ввиду кажущегося молчания ее далекого возлюбленного, штурмовала и Элизу, и мадам одним и тем же вопросом: в самом ли деле из-за моря не пришло ни одного письма в ее адрес?
Упорное и сочувственное «нет», которое она раз за разом получала в ответ, приводило ее в состояние глубокого волнения за возлюбленного. Элиза, ничего не знавшая о проделках мадам, пыталась всеми доступными способами приободрить ее, и два юных создания целыми часами гадали о возможной судьбе Эрнста.
Когда Амелия оправилась настолько, что могла принимать гостей на террасе дома, полковник не преминул нанести ей визит, чтобы заверить девушку в своей радости по случаю ее выздоровления. Непревзойденный покоритель женских сердец, Шарль не был бы самим собой, если бы не нашел ключ к чувствительному сердцу юной девушки, все далее уводя ее от той печали, которая уже становилась душевной привычкой. Амелия в основе своей была существом жизнерадостным, и необходимость уживаться с болью, столь чуждой ее натуре, была, конечно, ей в тягость. Не стоит поэтому удивляться, что вскоре она была уже искренне благодарна полковнику, который умел отвлечь ее от печальных мыслей, и нередко ловила себя на том, что с нетерпеньем ждет появления полковника на его гнедом рысаке в конце аллеи.
