жену, которая иногда ошибается в выборе размера, модели или цвета. Наум же – напротив. Он всегда одевался с особой тщательностью, и еще ни разу не было, чтобы его ботинки блестели больше, чем это нужно, или фасон его одежды свидетельствовал о бездумной погоне за модой; это была та самая неброская элегантность, которая свидетельствует о безупречном врожденном вкусе, – элегантность, которую нельзя приобрести за вечер в модном магазине с кредитной карточкой в кошельке.
Я должен был присутствовать и во время их с Анной пылкого обмена приветствиями. Они заговорили о каких-то общих знакомых, через которых они получали новости друг о друге; они были как два монарха, вспоминавших своих приближенных.
Подошел Кун, чтобы официально приветствовать вновь прибывшего; он улыбался с таким облегчением, как будто Наум уже знал решение всех его проблем.
Мы расселись за столом, чтобы позавтракать. Кун усадил Наума во главе стола, следуя строгим правилам вежливости, разговор был ни о чем – об единственно возможной теме для беседы все предпочитали молчать. Меню было разнообразнее, чем в предыдущие дни. Вино было доставлено из малоизвестных погребов «для своих».
– Шофер мне все рассказал, – сказал Наум, едва усевшись за стол. – Да и по радио сообщали.
– Ты был знаком с Валнером? – спросил я.
– Мы иногда переписывались. Его заинтересовала моя книга о лингвистике и алхимии. Я никогда не встречался с ним лично.
В карьере Наума были два факта, положивших истоки легенде, о которой неизменно упоминалось на обложках всех его книг. Защитив диплом, он получил грант в американском институте иностранных языков, где опубликовал эссе о нейролингвистике и превратился в связывающее звено между лингвистами и невропатологами.
Получив кафедру в инязе, он все забросил и принялся путешествовать: сначала – в Италию, потом – во Францию, чтобы найти следы древнего языка, на котором были написаны герметические книги. Декан факультета лингвистики резко осудил своего ученика, который, как он решил, его предал: чтобы никто и никогда, заявил он, чтобы никто и никогда не произносил это имя в моем присутствии. На два года Наум полностью исчез из поля зрения академического мира, а потом «воскрес», опубликовав в научных трудах парижского университета «Печать Гермеса» лингвистическое эссе по вопросам алхимии, посвященное своему бывшему учителю. Эти двести страниц принесли Науму и славу, и деньги; один из фондов поставил его во главе Института лингвистики, созданного для изучения искусственных языковой системы символов магии и алхимии.
За столом говорили о приезде Наума, о публикациях Наума, о его будущих успехах. Старая обида продиктовала мои слова; я знаю, что больше никто из нас не имел этого соблазнительного сочетания публичного успеха и интеллектуального престижа, и я знаю, что эта слава была заслуженной. В своих книгах Наум играючи находил слова там, где другие мучились часами, пытаясь подобрать нужное слово; он не делал пометок в конце страницы, которые отсылали бы к другим цитатам, он не искал ни толкователей, ни почитателей, он искал только читателя – эту забытую субстанцию и персонажа почти мифического. Я читал его книги, надеясь найти там общие места и неточности, но видел только великолепный строй связанных между собой идей, с блеском отвечавших на все неясные вопросы.
– Уже давно ходят слухи, что ты пишешь новую книгу, – сказал Кун. – Но в своих интервью ты об этом не говоришь.
– Моя обычная тема. Никаких сюрпризов, никакого секрета.
– Трудно что-то скрывать, чтобы другие не искали в этом секрета, – сказал я. – Это как будто у тебя есть баул, а ты отказываешься его открыть и говоришь: я его не открою, но знайте, что мой баул пуст.
– Мой баул пуст где-то наполовину. Но в нем – только старые бумаги.
– Я подумал, что нам ты можешь открыться чуть раньше, чем всем остальным, – отозвался Кун.
– Да ладно, Хулио, мне нечего скрывать.
– И даже мне ты не скажешь? – спросила Анна. – Сколько уже мы с тобой знакомы?
– Как отказать в просьбе женщине? Пожалуй, тебе я скажу, но попозже, и знай, что это исключение. Это важно: мужчины должны делать исключения для женщин.
Во время десерта Анна увидела Рину и знаком попросила ее подойти, но итальянка, слегка улыбнувшись, лишь махнула рукой и осталась на своем месте. Она сидела одна и ни с кем не разговаривала.
– Ее так потрясла смерть Валнера?
– Не знаю, – ответила Анна. – Они, кажется, даже знакомы не были.
– Почему тогда Рина не захотела сесть с нами? Что ты ей сделал, Наум?
Наум рассмеялся.
– Наша переписка велась с небольшим опозданием. Я с ней потом пообщаюсь.
Кун объявил о начале экскурсии. Наум извинился; поездка была продолжительной, он предпочел бы остаться в номере и подготовить тезисы своего выступления.
– Я думал, что это будет импровизация, Наум. Как в старые, добрые времена, – сказал я.
– Импровизация – это всегда смесь выдумки и правды, что требует тщательной подготовки. Я стал слишком ленивым для этого. Теперь я предпочитаю иметь написанный текст, чтобы думать о другом, когда выступаю.
Он предъявил нам ладони, как если бы на них уже все было написано.
XIII
Кун, Анна, я и еще четверо-пятеро переводчиков, которых я не помню, – мы поехали на экскурсию. Сначала – на Черные соляные копи, а потом – на те же заброшенные сооружения угольной шахты.
Во время поездки Кун и Анна обменивались догадками о новой книге Наума.
– Мне приходилось проводить исследования даже в приютах для душевнобольных, когда я изучала расстройства речи, – сказала Анна. – В одной из больниц я нашла испанца по имени Улисс Драго, который уже много лет писал поэму о грехопадении Вавилона. Драго разговаривал на каком-то непонятном языке, придуманном им самим, но писал о своих видениях Вавилонской башни – на испанском. Наум сделал пару публикаций о Драго и связи между поэмой и языком, который он придумал. Думаю, что эти работы заключали в себе смесь эссе и поэтического вымысла, в котором Драго указал ему путь к Вавилонской башне.
– Он будет говорить об этом на сегодняшнем заседании? – спросил Кун. – Я просил его сообщить заранее о теме выступления, но он мне сказал, что еще сам не решил.
– Он всегда говорит, что еще ничего не решил, – резко проговорила Анна. Я уловил в ее раздраженном голосе интимную откровенность и сдерживаемую злость.
Микроавтобус остановился у края дороги, мы вышли и прошли пешком еще с километр по короткому склону. Черные соляные копи представляли собой небольшое плато, которое напоминало следы пожара, за которым последовал сильный ливень. Тут и там виднелись вагонетки, забытые здесь сорок лет назад, побитые ржавчиной и ветром. Грязная соль смешалась с останками немногочисленных птичьих стай, искавших здесь зимний приют.
Я поднял с земли птичий череп и положил его в карман, (В шкафу, где хранились мои находки, теперь появятся кости птицы, которые вызовут отвращение у Елены.) Потом мы вернулись в автобус, проехали еще двадцать километров и добрались до шахты, добыча угля на которой прекратилась лет двадцать назад. Нас встретил гид, мужчина шестидесяти лет, одетый в костюм шахтера начала века, в каске со встроенной лампочкой, и пригласил нас спуститься по узкой металлической лестнице. Когда мы обследовали туннель, Анна взяла меня за руку. Я оступился и едва не упал, увлекая ее за собой.
– Мне не нравится здесь, внизу. Почему я не осталась в отеле?
– Но ты же должна сделать снимки, чтобы потом всем показывать. Или ты сохранишь пленку до выступления Наума?
Она рассмеялась.
– Ты что, ревнуешь? Я никогда не встречалась с Наумом.
Она сняла с шеи портативную фотокамеру.
– Я буду фотографировать только тебя, чтобы ты не чувствовал себя заброшенным. Не смотри прямо в объектив, а то глаза будут красные.
