И земля погружается в безмолвие,
Ибо Создатель покинул небосклон свой для отдыха…
Он попытался размышлять о своем Боге, но не смог. Он смотрел на звезды, но в их холодном блеске не было никакого ответа на муки его души. Крик его далеких людей был для него пыткой. «Тунип, Ваш город, плачет...» Он не мог забыть это. Внезапно, его дух оказался сломлен, и Эхнатон заплакал.
Но он не предал своего небесного Отца. Следующим утром, когда он протягивал руки в похвале Солнцу и приветствовал восход, в его голосе слышалось странное усердие:
Ты действительно создал мир по желанию Своему:
Зарубежные страны, Сирию, Нубию и землю Египта;
Каждому отведено его место;
Ты создаешь всё, что потребно им…
Языки их различаются меж собою,
Не схожи и образы их, и цвет кожи,
Ибо ты сотворил народы, отличающиеся друг от друга,
….
Ты Бог их всех, даже в их слабости
Ты Владыка мира, восходящий для них,
Диск Солнца Дневного, почитаемый в любой отдаленной стране, Ты – создатель жизни.
Это был гимн Богу иноземцев, так же как и Богу Египта, Тому, кто сияет над всеми землями, и не желает ничьей гибели.
Фараон продолжал:
Ты создал Нил на небесах, с которых он изливается,
Увлажняя в изобилии холмы и луга.
Как прекрасны пути Твои, о Бог Вечности!
Нил на небесах для иных стран,
…
Нил, исходящий из-под земли –
Для земли Египта,
Питающий каждый её луг.
Нам трудно понять, насколько ново это звучало для всех людей тех далеких времен. Никто еще не знал, где находились источники Нила. Они только видели его могущественные потоки, и полагали, что могучая река низвергалась вниз с самих небес, как по гигантской лестнице. Их отцы всегда поклонялись ей как богу. Но Эхнатон, рационалист, поведал им, что все реки берут своё начало из-под земли, в том числе и почтенный Нил. Он рассказал, что дождь, питающий другие страны, как потоки Нила питают Египет, равноценен дару Бога – «Нилу на небесах» - вознесенный вверх из рек и морей под действием солнечных лучей, он обрушивается ливнями на измученную жаждой землю. Он учил, что в глазах Бога не существует никакой особенной нации или «избранных людей», и что те, кто в своей гордости утверждают обратное, выдают за божественное выдуманный ими образ и отрицают настоящего Владыку – сияющую энергию, безличную Сущность всего бытия.
Он повторял им это снова и снова. Когда-то они слушали его с набожным почтением. Но с новостями о потери Империи, древний агрессивный национальный дух вновь укрепился.
Некоторые придворные во время советов, проводимых с фараоном, в последний раз убеждали его начать войну и восстановить владычество Египта от пустыни Синая до Верхнего Евфрата. «Время всё еще есть», - говорили они. Они были потомками тех, кто сражался при предках Эхнатона: Тутмосе Завоевателе и Аменхотепе Втором, - карателях сирийских мятежников.
Но великодушный Эхнатон отказался. Он не забыл отчаянный крик Тунипа, своего преданного города; но даже ради его спасения, он не мог отказаться от Истины. «Мои отцы завоевали Империю мечом, - сказал он, - Я не хочу сохранять её мечом». Первый раз в истории были произнесены такие необычные слова. Настала глубокая тишина. «Я знаю, что мои военноначальники искусны в войне и мои солдаты готовы», - фараон продолжал, обращаясь к тем сановникам, которые настаивали на том, чтобы бороться. «Я знаю, что мои колесницы намного превосходят численностью сирийские, и что война, даже теперь, означала бы победу. Но у меня нет никакого желания проливать кровь, чтобы удержать завоеванную землю под своим влиянием. Земля не принадлежит мне, но Атону, моему Отцу. И Его закон не закон меча, но любви и разума».
Кто-то спросил его, сочувствует ли он тем, кто все еще оставался ему верен в Сирии.
«Конечно же, я сочувствую», - ответил он; и так как он вспомнил жалостное письмо от старейшин Тунипа и смерть преданного Рибадди, тень пробежала по его лицу. «Конечно же, мне жаль их, но я не могу оставить Учение, которое сам Атон послал мне, чтобы восславить Его имя. Они называют меня «Живущий в Истине»; я буду соответствовать этому званию до конца...»
Он сделал паузу, как будто преследуя в сердце видение потерянной мечты, и затем заговорил снова. «Я хотел восстановить мир согласно Истине Бога, - сказал он, - мои отцы подчинили много стран силой оружия; я желал объединить их в одном братстве через любовь к настоящему Богу; нет, я желал, чтобы обитатели земель вне пределов Империи — люди всего мира, на которых Солнце роняет свои лучи — однажды услышали Учение разума и любви, отказались бы от своих ложных богов и своих ложных границ. И во всем своем многообразии стали бы людьми под одним истинным Богом, Атоном, моем Отце — их Отце.»
«Но теперь, я вижу, что это была лишь пустая мечта, которую, возможно, люди никогда не поймут. Пусть будет так, если это нельзя изменить. Даже если однажды Учение и само имя Атона окажется забытым, то всё еще останется факт, что когда-то такая красивая мечта существовала, и Истина была оценена выше, чем тщетная слава».
В его голосе и больших черных глазах таилась такая печаль, что большинство окружающих поневоле начинало проникаться к нему сочувствием. Они даже на мгновение забывали о своих патриотических претензиях и помнили только о том, какой же у них замечательный Фараон, и как он любит своих подданных.
Среди его приближенных был Эфиоп Пнахеси, которого Фараон осыпал великим почестями за преданность своему Учению. Эхнатон повелел воздвигнуть ему в холмах гробницу более прекрасную, чем всем остальным придворным; кроме того, Эхнатон называл Пнахеси своим другом. Пнахеси был на тот момент одним из немногих людей, искренне привязанных к Эхнатону. Эфиоп мечтал, чтобы имя Эхнатона чтили по всей обитаемой земле, и потеря Сирии заставляла его горевать не только об уроне, нанесенном престижу Египта, но и о крушении своих планов по распространению Учения в отдаленных странах. Когда Фараон как-то раз покидал гостиную, эфиоп последовал за ним и просил разрешения поговорить с Владыкой. Он спросил: «Если мы хотим прославить имя Атона, разве не нужно создать Империю? Мы построили во имя его храмы и воздвигли города, но если мы потеряем земли, на которых стоят эти города и храмы, что же тогда получится?»
Эхнатон пристально посмотрел на него с утомленной улыбкой. «Вы тоже, Пнахеси, не поняли, хотя Вы и любите меня», - ответил он; «Атон обитает не в храмах и не в городах, а в сердцах тех, кто его действительно понимает. Но даже ты, Пнахеси – даже ты не понимаешь его...» И его лицо было более грустным чем когда-либо.
Здоровье Фараона подрывали постоянные тревоги и печали. Его руки, ноги и тело стали настолько худыми, что было больно смотреть: сквозь тончайший лен одеяния были видны его кости. Лицо было таким изможденным, что его было бы не узнать, если бы не привычное умиротворенное выражение глаз. Скулы заострились до предела. По сторонам рта залегли глубокие морщины. Его внешность так сильно переменилась, что те, кто все еще был привязан к нему, начали бояться за его жизнь. Некоторые подозревали, что враги пытались убить фараона медленным ядом; другие полагали, что его жалкая худоба была результатом изнуряющей болезни.
