костюмов от Бентли. Пусть двухгодичной давности, но все же от Бентли, и мне это очень нравилось. Он имел счета в нескольких ресторанах, и я не могла никак привыкнуть к мысли, что можно пообедать и не платить, а просто расписаться. Однажды он даже сказал, что я могу подписать счет вместо него, если захочу пойти туда одна. Это привело меня в немыслимый восторг, и, бывало, я специально шла в обход, чтобы пройти мимо ресторана и якобы мельком бросить друзьям, что здесь мне разрешено подписывать чек. Но, конечно, я никогда не ходила в ресторан без Сайласа.
– Ну и правильно делала, – гнусно хихикнул я. – Это Сайлас пудрил тебе мозги. Тебя наверняка бы выставили с позором, если б ты попыталась подписать чек.
– Не вижу смысла. Он был богат. Его квартиру украшали картины, и шелк и…
– Безвкусная мелочевка, – подсказал я.
– Да, – согласилась Лиз. – Шелк и безвкусные мелочи, и мне это нравилось. Я просто с ума по нему сходила! Я никогда и не могла раньше даже предположить, что способна на такое. Но он не пользовался этим. Он мог бы иметь дюжину девчонок, и мне пришлось бы примириться с этим. А он не сделал этого. Он остался со мной. И сейчас со мной.
– Да что ты говоришь!
– Ну да, были эта Эльза и девушка из агентства в Балтиморе, но это все мимолетные увлечения. Эти женщины никогда не угрожали моему положению и знали это. Я сильно жалела их, несчастных, ведь они прекрасно знали, что их ждет. Тогда Сайлас был в расцвете сил. Он обладал всем: и внешностью, и талантом, и мозгами, и деньгами, – но не злоупотреблял этим. Он любил меня и старался не причинять мне боли. Я хочу отплатить ему тем же. И так будет всегда.
– Но ты ведь его больше не любишь, – возразил я.
– Есть что-то большее, чем любовь, более длительное, более сильное и в то же время утешительное.
– Согласен, – кивнул я. – И это называется деньги.
– Ты что, не можешь думать ни о чем другом? – спросила Лиз.
– Я никогда об этом не думаю, – ответил я. – Это вам с Сайласом все время нужны деньги. Кто тратится на тряпки, машины и бриллиантовые кольца? Не я же, детка, на мне все те же свитер и джинсы, купленные в Масисе в прошлом году. Мой единственный костюм сшил шесть лет назад скромный портной в Вест-Энде, там где живет моя мать. Вам с Сайласом выгодно, чтобы я выглядел дурачком, потому что у меня много времени уходит на чтение книг по археологии и истории. Я стараюсь развивать свои мозги, пока вы разъезжаете с видом королевских особ, которым приходится ночью общаться с чернью. Хочешь знать, сколько я потратил прошлой ночью? Шесть фунтов восемнадцать шиллингов и четыре пенса. Спайдер потратил десятку. Он был рад утереть мне нос. Ну, пусть уж будет по его. Так вот. Сколько прошло через ваши руки, вы, двое, никогда не думающие о деньгах?
– Сайлас играл и выиграл, и мы получили восемьсот фунтов чистыми.
– Ладно, твоя правда, – сдался я и разлил по чашкам остатки кофе.
– Нет, не моя, – сказала Лиз. – Ты прав. Мне не нужно было всего этого говорить. Ты не думаешь все время о деньгах. Нет человека, который довольствовался бы столь малым, как ты. Но насчет Сайласа ты ошибаешься. Что бы тебе в нем не нравилось, он все-таки умен. По-настоящему умен.
Она ожидала, что я буду протестовать.
– Он умен, – признал я. – Когда я представил его своей матери, она взглянула на него и сказала: «Это просто настоящий ящик для фокусов, этот парень». И всякий раз, как я встречался с ней потом, она непременно справлялась: «Как там поживает ящик для фокусов? Все еще выигрывает?».
– А почему нельзя все время выигрывать?
– Можно, если ты не Сайлас, конечно. Но для моей матери чей-то выигрыш всегда означает чей-то проигрыш, и, может, это кто-то из ее близких. Старик мой был чемпион мира по проигрыванию.
– Выигрывшие – проигравшие. Это как ястребы и голуби. Почему твой отец был неудачником?
– Он был прирожденным неудачником, – рассказывал я. – Он бросил школу в двенадцать лет и вкалывал до самой смерти.
– Что он делал? – поинтересовалась Лиз.
– Работал на какой-то зачуханной фабрике авторучек. Босс взял с него слово, что он не вступит в профсоюз. Ну он и не вступал. А однажды вечером в пивнушке на него напали полдюжины профсоюзных парней и чуть мозги из него не вышибли. Ему пришлось вступить в профсоюз, а они объявили забастовку, и мы были вынуждены жить на десять шиллингов в неделю, забастовочное пособие, и так пять месяцев. А в ту самую неделю, когда они возобновили работу, он сломал ногу.
Он участвовал в гражданской войне в Испании. Разумеется, на стороне проигравших. Так и не совершив ничего великого, умудрился подхватить инфекцию из питьевой воды, а когда вернулся в Англию, уже еле передвигался и нигде не мог найти работу. Мама ходила убирать по домам, чтобы прокормить нас. Вот и вся история жизни моего отца. Знаешь, я иногда могу так рассказать все это, что люди падают со смеху.
– Не сомневаюсь, что можешь, – ответила Лиз. – Это ужасно.
– Ты права, – согласился я, испытывая острую благодарность за то, что она понимала, насколько это ужасно. – Когда я был мальчишкой, я часто рассказывал эту историю для смеха, когда знакомил кого-нибудь со своим отцом. Однажды отец вошел в комнату. Многого он не услышал, всего несколько слов, но понял, о чем идет речь.
– И что же он сделал? – спросила Лиз.
– Рассмеялся вместе с нами. А потом тоже начал рассказывать эту историю как анекдот.
– Ты принимаешь все слишком близко к сердцу, – сказала Лиз.
– И каждый раз, когда любая из наших операций подходит к концу, во всех жертвах мне видится мой папаша. И я думаю: «Мы накалываем чьего-то старика». И у меня начинает сосать под ложечкой.
– У всех нас появляется такое чувство, – пожала плечами Лиз. – Это профессиональный риск. Во всякой работе есть свои опасности. У кожевников – сибирская язва, верхолазы могут упасть с крыши, летчики, взрываются в середине полета.
– Правильно, – кивнул я. – Но я бы предпочел взорваться в середине полета.
Я пошел в другой конец комнаты и включил радио. Зазвучала музыка, медленная и слезливая. Я взял Лиз за руку. Мы танцевали, прижавшись друг к другу, пока не раздались оглушительные аплодисменты. Я задернул штору на окне, как бы показывая, что представление окончено, и, повернувшись к Лиз, сказал:
– Ты понравилась им, детка. Слышишь, как они аплодируют? – Выхватив свежие цветы из вазы на столике, я преподнес ей букет. – Ну и разошлись они сегодня! Ты звезда, детка, большая-большая Бродвейская звезда, как я и предсказывал тебе, когда мы детьми играли на пыльной дороге в Шнуквилле.
Лиз захлопала ресницами:
– О, мистер Хардкасл, я так счастлива! Так безумно, глупо счастлива.
– Не называй меня мистером Хардкаслом, Линда, детка, меня зовут Джимми, и, кажется, настала минута, когда я могу попросить тебя протянуть мне руку и разрешить мне лететь с тобой среди звезд. – Я коснулся ее руки и шагнул к ней.
Лиз спрятала лицо в гостиничном букете и уныло произнесла:
– Но мистер Хар… То есть Джимми. О чем вы?
– Об этом самом, Линда, детка, – сказал я и вынул из кармана коробочку с фальшивым бриллиантовым кольцом.
– И это мне? – задохнулась Лиз, держа коробочку на расстоянии вытянутой руки. – Но, Джимми, вы же знаете, мое сердце обещано другому.
– Обещано, но не отдано, Линда, детка. Потянись к звездам, и мы оба вырвем у вечности краткое мгновенье счастья друг с другом, – ответил я, нервно улыбаясь.
Лиз поднесла коробочку поближе, потому что размытое изображение к этому времени приобрело резкость, и коробочка должна выйти крупным планом, иначе не носить больше Сайрасу П. Биггельхофелю своей кепки задом наперед. Она открыла коробочку, слегка наклонив ее, чтобы обмануть зрителя, и в свете прожекторов засверкало фальшивое колечко, которое я купил у незадачливого старого прощелыги в
