– А что за собаки с ним все время?
– Это его собаки, он считает их своей семьей. Живут в клубе, кроме той, которую он забирает домой.
– Они здесь для охраны?
– Не знаю, что ему охранять тут, кроме нас, стриптизерш.
– Пойду пописать, – сказала Линетт.
– И еще вот что. Джек всегда спрашивает, не гомик ли он. «Как ты думаешь, Линетт, я гомик? Я не кажусь тебе гомиком? Нет, правда, я не похож на твоих знакомых гомиков?» Будь уверена, так он и спросит. «А ты удивишься, если кто-то скажет тебе, что я гомик? Я не разговариваю, как гомик, который хочет скрыть, что он гомик?»
– И что мне отвечать? – спросила Линетт.
– Совершенно без разницы. Это ведь Джек.
Джек Руби зашел с Коммерс-стрит. Пятьдесят два года, пузатый, лысеющий, с медвежьими плечами и грудью, с тремя тысячами долларов наличкой, заряженным револьвером, пузырьком «Прелюдина» и с повесткой в суд мелких тяжб за то, что подсунул в магазине поддельный чек.
Он вошел в гримерку и сказал Бренде:
– Тихо. Дай послушать.
По радио передавали «Линию жизни». Там обсуждали героизм, канувший в прошлое.
Джек сел у второго зеркала, наклонив голову, чтобы лучше слышать.
Диктор произнес:
– Не так давно в Америке на уроке истории у тридцати пяти способных студентов спросили, где находится Гуадал-канал. Менее трети знали, что такой вообще существует. Пламенный героизм, самая великолепная битва за три тысячи лет военной истории, воплощение американского духа, истинной Америки, как бревенчатая хижина на фронтире и родные просторы. Но сейчас все об этом забыли. День Объединенных Наций знает в сто раз больше народу.
На Джеке был темный костюм, белая рубашка и белый шелковый галстук, он носил федору с заломленными полями, которая помещала его в фокус, придавала резкость и направленность – настоящий детектив на задании.
– Люблю я это дело, – сказал он. – Во мне поднимается что-то громадное, когда говорят о нашей стране. Видела бы ты меня, когда по радио объявили, что умер Рузвельт. Я в своей форме плакал как ребенок. А где моя Наездница Рэнди?
– Пошла пописать.
– Она что, такая страстная? Не знаю, что делать. Боюсь, как бы лицензию не отобрали.
– Это же стриптиз, – ответила Бренда.
– На Бурбон-стрит она была гвоздем программы. Но теперь я не знаю, вдруг решат, что ее уж слишком заносит, когда она срывает свои стринги.
– Она хочет славы, Джек.
– Я мог бы ее заставить надевать другую шмотку.
– Она и ее сорвет, какая разница.
– В Далласе нельзя ниже лобка. Из-за нее меня прикроют.
– Она ужасно молода.
– В этом отчасти и секрет успеха. Конкуренты дышат мне в затылок.
– И поэтому ты платишь ей больше, чем нам?
Джек изумленно отпрянул.
– Ничего не знаю, – сказал он. – Когда это выплыло?
– Ты платишь Линетт раза в два больше.
– Бренда, клянусь тебе, я понятия не имею, о чем речь. Я тут вообще ни при чем.
– Платишь ей больше и при этом говоришь, что из-за нее тебя прикроют.
– Я даю ей денег, чтобы она была звездой. Мне позарез нужен гвоздь программы.
– Ты вообразил себе, будто конкуренты хотят вышибить тебя из этого бизнеса. Они просто конкуренты, и зарабатывают на жизнь так же, как мы.
– Да иди ты на хуй, Бренда.
– И вас туда же, мистер Руби.
– Я всего лишь владелец этого заведения, поэтому должен тут сидеть.
– Совершенно верно.
– Мне приходится прислушиваться.
– Делать им больше нечего, только доставать Джека. Ведь Джек у нас главный проныра и ловкач.
– Дай «клинекс», – попросил Джек.
– Я хочу договорить, раз уж начала. Ты вечно думаешь о чем-то своем. Тебя волнует только то, что говоришь ты сам. Ты никого не слушаешь.
– Ты не знаешь, как глубоко под меня копают.
– Потому здесь и стоит крик целый вечер.
– У меня есть только мои собаки.
– С которыми ты очень любезен.
– Ты бы знала, как я жил, Бренда, я до сих пор не могу избавиться от этого. Моя мать тридцать лет своей жизни – клянусь господом богом, истинная правда! – уверяла всех, что у нее в горле застряла рыбья кость. Мы постоянно ее выслушивали. Доктора годами выискивали эту кость своими инструментами. Наконец ей сделали операцию. И в горле у нее не оказалось ничего, совершенно ничего. Она вернулась домой из больницы – и снова рыбья кость.
– Она всего лишь женщина и мать.
– Ей-богу, тридцать лет, мои братья и сестры – побоку. И это еще не худшее. Просто хочу показать тебе картину в целом. Отец был горьким пьяницей. Но мне уже все равно, что они сделали друг с другом или со мной. Я не из тех, кто держит в себе злость. Я только люблю и уважаю этих людей, ведь они страдали в этом мире. Так что не обращай внимания, мне все равно, уходи.
– Почему ты так и не женился, Джек?
– Я в душе неряха.
– Ты же следишь за собой, хорошо одет и ухожен.
– В душе, Бренда. Там царит жуткий хаос.
Было слышно, как конферансье рассказывает анекдоты на сцене. Джек придвинулся к радио ближе и послушал еще.
– Люблю патриотическое чувство, которое просыпается у меня от этих передач. Я на сто процентов за нашу страну. Чему еще мне верить? Мой собственный голос иногда звучит жутковато. Я не могу управлять внутренним голосом. На меня давят со страшной силой.
– На всех давят. На нас тоже давят. Мы работаем на тебя семь дней в неделю.
– Я почти вышел из этого, в общепринятом смысле.
– Может, тебе жениться на твоей Наезднице Рэнди? Она тебе жизнь наладит.
– Она известная шлюшка в Новом Орлеане, но ничего извращенного делать не станет.
Из-за угла кто-то крикнул. Посетитель к Джеку. Он коснулся плеча Бренды и вышел из комнаты. Шесть шагов до его кабинета, где на диване сидел Джек Карлински с одной из собак.
– Это моя такса Шеба, – сказал Джек Руби. – Слезай, детка.
Джеку Карлински, советнику по инвестициям, было за пятьдесят, он не имел ни кабинета, ни служебного телефона, ни работников, ни клиентов. Над садом его двадцатикомнатного особняка под Далласом противотуманный прожектор Береговой охраны мелькал ночи напролет.
– Я хочу знать, слышал ли ты.
– Успокойся, Джек. Потому я и пришел. Обсудить сроки.
– Есть люди, которые замолвят за меня слово по давней дружбе. Я говорю по телефону с Тони Асторино.
– Я знаю, что у тебя есть связи, – сказал Карлински. – Но здесь дело не в том, что такой-то связан с таким-то.
