Ты говоришь, ими движет история, — Нина смотрела на Мартина, испепеляюще. Ее голос обвинял: — Но о Боге забывать нельзя. Они взывают к Богу постоянно. Это их древнейший источник силы, их древнейшее слово. Да, кроме Бога, есть еще кое-что, но не история, не экономика. Мужские эмоции — вот что. С мужчинами такое бывает: подхватят какую- то идею, и кровь уже в жилах взыграла, и им неважно, чем идея порождена — любой слепой силой, тупой, алчной. Ловко устроились — нашли себе систему верований, которая обеляет эти эмоции и эту бойню.
— Но система не обеляет. Ислам отвергает идею этих людей, — сказал он.
— Что ты назовешь Богом, то и есть Бог. Бог — все, что угодно, если оно дозволено Богом.
— Разве ты не понимаешь, что говоришь вздор? Разве не сознаешь, что именно отрицаешь? Ты отрицаешь факт взаимных обид, отрицаешь все исторические факторы, которые провоцируют конфликты между людьми.
Мы о конкретных людях говорим — о тех, кто здесь и сейчас. Да, обида налицо — но высосанная из пальца. Вирусная инфекция. Вирусы плодятся вне исторического процесса.
— Сначала они тебя убьют, а потом ты попытаешься их понять. Может быть, в конце концов ты даже узнаешь их имена. Но сначала они тебя убьют.
Так продолжалось довольно долго, а Лианна слушала, встревоженная накалом беседы. Мартин сидел, подпирая голову рукой, и спорил пламенно: говорил об утраченных территориях, государствах на грани распада, иностранной интервенции, деньгах, империях, нефти, самодовольном духе Запада; Лианна изумилась: как же он может заниматься своим бизнесом, зарабатывать тем, чем зарабатывает, — импортировать антиквариат, наживаться. И еще — голые стены. Тоже озадачивает.
Нина сказала:
— Выкурю-ка я сейчас сигаретку.
Это разрядило обстановку — сказано было серьезно, даже торжественно, словно сигарета не менее важна, чем предмет спора. Мартин захохотал, расправил плечи и отправился на кухню — налить себе еще пива.
— Где мой внук? Он пишет мой портрет фломастерами.
— Ты уже одну выкурила, двадцать минут назад.
— Я позирую художнику. Мне нужно расслабиться.
— У него уроки кончатся только через два часа. Кейт его приведет.
— Нам с Джастином надо поговорить о цвете кожи, о телесных оттенках.
— Он любит белое.
— У него на уме только сверхбелое. Сверхбелая бумага.
— Глаза, волосы и, наверно, рот он рисует яркими цветами. А там, где мы видим плоть, он видит белое.
— Таков его замысел: бумага вместо плоти. Произведение — не отражение реальности, оно само — реальность. Он нарисовал портрет бумаги.
Вошел Мартин, слизывая пену с края кружки.
— А белый фломастер у него есть?
— Не нужен ему белый фломастер, когда есть белая бумага, — сказала Лианна.
Мартин остановился у южной стены перед старыми фотографиями на паспорт, неравномерно выцветшими. Нина взглянула в его сторону.
— Какая красота, сколько достоинства, — сказала она, — в этих людях и их фотографиях. Я только что поменяла паспорт. Десять лет прошли и исчезли — легко, словно глоток чаю. Меня никогда особо не заботило, как я получаюсь на фотографиях. Не заботило — не то, что некоторых. Но фото в паспорте меня пугает.
— Куда ты едешь? — спросила Лианна.
— Я не обязана куда-то ехать только потому, что получила паспорт.
Мартин подошел к ее креслу и встал позади, наклонившись к ее уху, чтобы говорить вполголоса:
— Надо бы тебе куда-нибудь съездить. Вот вернемся из Коннектикута — и в долгое путешествие. Сейчас ведь никто не путешествует. Подумай об этом.
— Плохая идея.
— В дальние края, — сказал он.
— В дальние края.
— В Камбоджу. Пока джунгли не поглотили последние руины. Если хочешь, я поеду с тобой.
Мать курила на манер женщин сороковых годов, героинь гангстерских боевиков, — нервно и жадно, в монохромном изображении.
— Смотрю на лицо в паспорте. Это еще что за женщина?
— А я как приподниму голову от умывальника… — вставил Мартин.
— Это еще что за мужик? Думаешь, что в зеркале видишь себя. Ничего подобного. Ни малейшего сходства. Это не твое лицо в буквальном смысле — если так можно сказать. Отражение — коллаж. Коллаж в незавершенном состоянии.
— Не пугай меня.
— Ты видишь одно, мы — другое. То, что ты видишь в зеркале, преломляется через призму памяти, твоего житья-бытья все эти годы.
— Не хочу слушать, — сказал он.
— Мы видим всю правду о тебе. А ты, в зеркале, — смягченный вариант. Зеркало погружает реальное лицо в свои глубины. Твое лицо — это твоя жизнь. Но пока ты живешь, оно тоже погружено в глубину — глубину жизни. Значит, ты его не видишь. Видят только другие. И фотоаппарат, конечно.
Он улыбнулся в кружку. Нина потушила едва раскуренную сигарету, взмахнула рукой, отстраняя столб мутного тумана.
— А еще есть борода, — сказала Лианна.
— Борода помогает скрыть лицо.
— Борода неважнецкая.
— Но в том-то и искусство, — подхватила Нина.
— Искусство выглядеть неряхой.
— Неряхой с чувствительной душой.
— Надо мной подтрунивают в американском стиле. Я правильно понимаю? — спросил он.
— Борода — прекрасный аксессуар.
— Он с ней разговаривает, — сказала Нина. — Каждое утро, в зеркале.
— И что он говорит?
— Он говорит по-немецки. Его борода — немка.
— Я весьма польщен, — сказал он. — Не над всяким так будут подтрунивать.
— А нос — австро-венгр.
Стоя за спиной у Нины, он наклонился к ней, приложил ладонь тыльной стороной к ее щеке. Потом понес пустую кружку на кухню; женщины некоторое время сидели молча. Лианне хотелось пойти домой и лечь спать. Ее мать клонит в сон, и ее саму — тоже. Пойти домой и немного поболтать с Кейтом, а потом рухнуть на кровать и заснуть. Поболтать с Кейтом или обойтись без разговоров. И все же ей хотелось, чтобы Кейт был дома, когда она придет.
Мартин, неожиданно для них, подал голос из дальнего угла комнаты:
— Они хотят занять в мире свое место, создать свой собственный — не наш — глобальный альянс. Ты говоришь: это старая отжившая война. Но она повсюду, и у нее есть свои резоны.
— Ты меня обманул.
— А ты не обманывайся. Думаешь, люди жертвуют собой только во имя Бога? — сказал он.
Зазвонил его мобильник, и Мартин отвернулся к стене, заговорил словно бы с собственной грудной клеткой. Он много раз вел разговоры по телефону при Лианне; отходил в сторону, издали доносились английские, немецкие или французские фразы — смотря кто звонил, — а иногда вкраплялся чарующий слог: «Брак» или «Джонс».
Мартин быстро закончил разговор и убрал телефон.
— Путешествие… да, тебе об этом стоит подумать, — сказал он. — Приведи колено в норму, и поедем
