что тут занятно, удивительные вещи творятся в отделе матрасов в универмаге «Мейсиз», и посмотрел в другую сторону — а там тоже подпрыгивали еще восемь или девять женщин, один мужчина, один ребенок, проверяли удобство и добротность конструкции, не проваливается ли под спиной, не раздражает ли поролон на ощупь.
Флоренс уже там — сидит на краю кровати. Улыбнувшись ему, откинулась назад. Подпрыгнула, повалилась, изображая стеснительность в зале, где интимное вынесено на публику. Недалеко от Кейта стояли двое мужчин. Один из них что-то сказал другому. Сказал по поводу Флоренс. Что именно, Кейт не услышал, но это было неважно. Их позы, их пренебрежительные взгляды — ему стало ясно, что речь о Флоренс.
Кейт находился в десяти шагах от них.
Он произнес:
— Эй, мудак.
Они с Флоренс договорились встретиться здесь, наскоро перекусить где-нибудь неподалеку и разойтись по своим делам. Ей надо к врачу, ему — забрать Джастина из школы. То было свидание без шепота, без прикосновений, среди катающихся по кроватям незнакомцев и незнакомок.
Кейт снова произнес ту же фразу, погромче, и подождал, пока до мужчин дойдет. Занятно, как изменилось разделяющее их пространство. Ага, теперь они на него уставились. Тот, который что-то сказал про Флоренс, был толстый, в блестящем дутом пуховике: словно из пакетов для хрупкой посуды сшит. По проходу мелькали люди — размытые цветные пятна.
Оба мужчины смотрели на него. Воздух раскалился, наэлектризовался, толстяк в дутике хмуро насупился. Женщины подпрыгивали на матрасах, но Флоренс все видела и слышала: присела на край, не сводя с них глаз. Второй что-то говорил грузному, тот слушал, но не шевелился. Кейту было достаточно просто стоять и смотреть. А потом оказалось: нет, недостаточно. Он подошел и врезал толстяку. Подошел, остановился, приготовился и, слегка размахнувшись, ударил правой. Ударил в скулу, всего разок, потом попятился, выждал. К горлу подступила злость. Соприкосновение распалило, захотелось продолжить. Он приподнял руки, выставляя ладони: мол, вот он я, валяй. Потому что, если кто угодно хоть словом заденет Флоренс, или поднимет на нее руку, или оскорбит ее, Кейт его убьет.
Мужчина в дутике, отшатнувшись, столкнулся со своим спутником. Потом развернулся и пошел в атаку, пригнув голову, расставив руки, точно мотоциклист, и прыжки на кроватях во всех рядах, от края до края, прекратились.
Кейт остановил его, опять ударив правой, на сей раз в глаз, а мужчина обхватил его и приподнял, на дюйм-два, и Кейт начал молотить его по почкам — удары в основном амортизировались дутиком. Со всех сторон их обступили: по проходам бежали продавцы, и охранники, и грузчик, бросивший свою тележку. Странное дело: в общем хаосе, после того как их разняли, Кейт почувствовал легкое прикосновение к своей руке, чуть выше локтя, — и сразу понял, что это Флоренс.
Каждый раз, когда по телевизору показывали те самолеты, она тянулась пальцем к кнопке «выкл.» на пульте. Но все равно смотрела. Второй самолет, возникающий из ледяной голубизны неба, — вот кадры, которые вонзаются в тело, словно бы скользят под кожей; стремительный рывок, уносящий с собой жизни и биографии, их жизни и биографии, ее жизнь и биографию, жизни и биографии всех в какую-то иную даль — туда, за башни.
Ее память хранила драматичные картины неба: тучи, бури на море, гальваническое свечение перед раскатом грома в городе летом. Все это капризы своенравной стихии или что там повелевает погодой — воздушных потоков, водяного пара, пассатов. Тут было другое: безоблачное небо, нашпигованное людским ужасом — ужасом внутри самолетов, запятнавших голубизну, точно мазки краски: сначала первый, за ним второй; могущество человеческой целеустремленности. Он смотрел вместе с ней. Всеобщее бессильное отчаяние на фоне небосвода, голоса, взывающие к Богу, и до чего страшно помыслить: имя Бога на устах убийц и жертв одновременно, сначала один лайнер, за ним второй, с виду — прямо человечек из мультика, горящие глаза, горящая пасть… второй самолет, южная башня.
Вместе с ней он посмотрел эти кадры только один раз. Она почувствовала, что он близок ей, как еще никто и никогда, — именно сейчас, в этот миг, глядя, как бороздят небо самолеты. Стоя у стены, он дотянулся рукой до кресла и сжал ее пальцы. Она закусила губу, уставилась на экран. Все они умрут, пассажиры и экипажи, и тысячи в башнях умрут; знать это было необязательно, тело почувствовало: в Лианне все замерло. И она подумала: невероятно, это же он в одной из башен, а теперь его рука сжимает ее руку, в тусклом свете экрана, сжимает, точно утешая после его смерти.
Он сказал:
— До сих пор кажется, что это случайность — когда появляется первый. Даже задним числом, полностью отстранившись, спустя столько дней, я стою здесь и думаю: случайность.
— Потому что иначе быть не может.
— Иначе быть не может, — сказал он.
Телекамера смотрит как-то удивленно.
— Но только на первый.
— Только на первый, — сказала она.
— Второй самолет… Когда появляется второй, — сказал он, — мы все уже чуть умудреннее и старше.
Переход через парк вовсе не был для него ритуалом, праздником предвкушения. Аллея поворачивала на запад, и он огибал корты, почти не думая ни о комнате, где уже ждет она, ни о спальне чуть дальше по коридору. Они доставляли друг другу плотское наслаждение, но не это влекло его к ней снова и снова. Влекло другое, — то, что они вместе узнали вне времени, спускаясь по виткам спирали, — и он опять отправлялся к ней, хотя и сознавал, что нарушает новые правила, которые для себя выбрал. А правила такие: поступать вдумчиво, ответственно, не хапать все, что попадется.
Потом она говорила, как говорят всегда:
— Никак нельзя сделать, чтобы ты не уходил?
Он стоял у кровати голый.
— Мне всегда придется уходить.
— А мне всегда придется перетолковывать твой уход, придавать ему другое значение. Переделывать во что-то романтичное или эротичное. Чтоб никакой пустоты и одиночества. Думаешь, я умею перетолковывать?
Но так ли уж Флоренс несовместима с правилами жизни? Он ничего не хапает. Встречается с ней вовсе не для того, чтобы забыть о чем-то неприятном, осознанном в эти долгие странные дни и тихие ночи, в эти дни после. Мы живем во Время После. Отныне до и после — мерило всему.
— Я умею превращать одно в другое, не притворяясь? Я могу оставаться собой, или мне придется стать всеми ими — другими, теми, что провожают взглядом уходящих? Ведь мы с тобой — не чета другим, согласен?
А сама смотрела такими глазами, что он думал: наверно, я из тех, из других, стою тут у кровати, вот- вот скажу то, что говорят всегда.
Они сидели за угловым столиком, сердито уставившись друг на дружку. Кэрол Шоуп была в полосатой шелковой блузке-размахайке, лиловой с белым, — что-то персидское или мавританское.
Кэрол воскликнула:
— При нынешних обстоятельствах? Ты этого от меня ожидала?
— Я ожидала, что ты позвонишь и спросишь.
— Даже при нынешних обстоятельствах? Разве я могла даже затронуть эту тему?
— Но все-таки затронула, — заметила Лианна. — Только постфактум.
— Разве я могла попросить, чтобы ты взяла на редактуру такую книгу? После того, что случилось с Кейтом, и, вообще, после всего. Просто не представляю себе, откуда у тебя желание работать с такой книгой. Она заставляет окунуться во все это с головой: постепенно подводит к теме, разжевывает каждую
