изнанки разом распустили сотню узелков. Значит, нет подвоха — ну и славно!
— Вот беда, так беда. Ярослав, завари нам чайку. А мы пока пойдем приласкаем кошаток. У меня как раз Светочка родила, от кого, не ведаю, наши мальчики прошли санобработку, а она — зимой! но дело тут такое, божья тварь.
Епископ замешкался у внутренних дверей — как вести директора в кошатню? кривым путем, через библиотеку и малый кабинет, или напрямую, через спальные покои? Ладно, нечего теперь стесняться; пошли прямым путем. (Шомеру понравилась кровать, темная, состаренная временем; на спинках с обеих сторон сплелись виноградные гроздья, а на простеньком, в горошек, покрывале горкой возвышались деревенские подушки). Они оказались в комнате отдыха с гигантским серебристым телевизором и современным креслом во вполне американском духе. Если в кабинете все светилось тихим, приглушенным светом, молчаливо горели лампадки, шаги растворялись в ворсистых коврах, то здесь царила деловая атмосфера. Светлая паркетная доска, официозного безжизненного цвета, едва прикрытая плетеными дорожками; современные цветастые иконы, как золотые лакированные пятна на бессмысленном шпоне березы. Возле кресла стояла корзина с разлохмаченной плетеной ручкой. Епископ запустил в корзину руку, как дед мороз в мешок с подарками, вытащил за шкирку белого, неравномерно толстого кота, с маленькой забавной головой.
— Это у нас кот-мудрец, он все знает. А ты напрасно улыбаешься, животные, они безгрешны, Бог через них говорит. Но только не через всееех, не через каааждого, — Петр потерся бородой о белого; белый замурчал, но продолжал смотреть куда-то вдаль. — Только через саааамых луучших, правда, Мумрик? Праавда.
И Мумрика отправили в корзину.
— А это наша Светочка. Светочка у нас теперь мамааашка. Светочка, покайся, где блудила? Правильно молчишь, нигде, потому у кошек блуда нет, есть дружба и взаимное доверие. Они же райские создания, даа, моя радость? да, моя сладкая, ну иди к своим котяткам, не волнуйся. Слушай, Федор, ты ведь, кажется, ни в Бога и ни в черта, пусть хоть эти будут рядом и напоминают. Вот, бери котеночка на выбор.
И Теодор Казимирович взял. Потом они еще поговорили; владыка был сражен известием о премии — это было очень вовремя: Святейший начал слишком бойкое омоложение, а тут такое, понимаешь дело… так что и философы твои пускай висят.
Весь обратный путь Теодор продремал; серый забрался ему под пиджак, доверчиво угрелся и уснул. А ночью Шомеру с похмелья приснился идиотский сон. Как будто с неба раздается залихватский голос: кот, крепись, лапа сверстается!
13
Сколько они просидели в заваленной штольне? Два часа? Три? Даже к самой темной ночи глаза привыкают, постепенно начинают проявляться контуры, мир вокруг колышется тенями; здесь не проявлялось ничего.
Наконец-то
— Ну, как будем выбираться. Назад, к пассажирскому, или через верх?
— Через низ полегче будет.
— Тогда пошли.
— Есть.
Они построились в короткую колонну; это чересчур напоминало старый фильм про защитников Брестской крепости, где всех бойцов перестреляли немцы, нас оставалось только трое из восемнадцати ребят, ослепший командир, собрав остатки сил, командует: строем на выход… И трое раненых, пошатываясь, с белым флагом покидают штольню, чтобы подорвать себя в толпе фашистов.
Толстый круглый луч фонарика шатался в такт шагам, пьяно плющился о своды.
Ройтман шел перед Саларьевым, переваливаясь жирной уткой; такую походку мама называла: враскоряку идет морячок.
Что-то за прошедшие часы переменилось. Все вроде бы по-прежнему — щебенка оползает под ногами, иногда в массивной черной выработке опасным сколом загорается руда… А тем не менее чего-то не хватает.
И до Павла наконец дошло:
— Ребята, а ветра-то нет.
И сразу же почувствовал: не надо было говорить. Ройтман повел лопатками, как нашкодивший пес перед ударом; Петрович резко ускорил шаг, будто получил хорошего пинка.
Штольня без ветра — как бутылка, заткнутая пробкой. Их закупорило. И куда ни пойти, не пробьешься.
ЧАСТЬ 3. Сибирское свидание
Первая глава
1
Увидев Владу, мама расцвела; в первые минуты она вела себя как девочка, подбегала, прижималась теплым мятым телом, отскакивала в сторону, хихикала без повода… Потом внезапно встревожилась: что случилось, Владочка, у тебя переменились планы? повернись-ка к свету, дай на тебя посмотрю… девочка моя, а почему морщинки? все у тебя хорошо? Сквозь быстрые слова, как свозь не законопаченные щели, поддувало материнским страхом:
Убедившись, что дурацкий зять не загулял и дочка просто прилетела повидаться, потому что любит и соскучилась, а не для того, чтобы поплакаться в жилетку, мама потеряла всякий интерес, мало ела, мало говорила, порой выпадала в осадок, взгляд стекленел, она смотрела в пустоту. Неужели наступила преждевременная старость? Мама все еще такая молодая и красивая, только резко выступили скулы. Влада, как в детстве, махала ладошкой, ау-ау, мама вздрагивала и словно возвращалась в себя.
— А… вы ездили во Францию… на поезде? да-да, конечно, какие теперь поезда… ну, вы тут еще посидите с Ирой, а я, пожалуй, пойду. Нет-нет, не надо меня провожать.
Зато боевитая тетушка Ира, давным-давно привыкшая к сугробному существованию, энергичная, как жадный воробей, продолжала чевыкать: а как оно да что, а сколько денег, да что у вас там с Колей, и с этим делом как… Влада ерзала, пыталась мягко объяснить, — мне пора звонить в Москву, работать, — а тетка продолжала токовать. Далась тебе эта Москва, вы там оторвались от жизни… Еда на тарелках остыла, белый жир на черной баранине покрылся коркой, а Ира все трещала и трещала. В конце концов пришлось отбросить сантименты.
— Тетя Ира, на сегодня разговор окончен.
Тетечка остолбенела.
— Да-да, вы не ослышались. Окончен.
— Кто ж тебя так научил с родной теткой разговаривать, а?
— Жизнь научила, тетечка. Ну если вы простых слов не понимаете, что прикажете делать?
Ира фыркнула, и, бросив грязную посуду на столе (знак запредельного презрения), громко покинула кухню.
