прорастал таинственный сад, где клекотал золотой орел, бродил прекрасный буйвол, и тихо рыкал лев, исполненный очей; Олю всегда пробивала слеза. А с Настеной ходили на концерты начинающего Цоя; суровый голос мрачного корейца ввинчивался в уши:
Здравствуй, последний герой!
Ты хотел быть один, но не смог быть один,
Телефонный звонок, как команда 'Вперед!'
Ты уходишь туда, куда не хочешь идти,
Ты уходишь туда, но тебя там никто не ждет!
В темном зале пахло котельной соляркой; адский привкус возбуждал; хотелось покурить чего-нибудь такого; Настя была резко против, а я не очень-то настаивал. И так нам было слишком хорошо.
Полыхнул яркий май, учебный год закончился, и всех нас разнесло по стройотрядам. Маленькую Олю запихнули к физикам, в Новосибирск, чтобы папа за ней приглядел; он там проводил свои летние школы. Я, провинциал без блата, был сослан в Астрахань, на трехкопеечные помидоры. Большая Настя напросилась поработать поварихой у шабашников, тоже в Сибири, но чуть севернее, ближе к Томску; деньги ей были нужны до зарезу. На мои ревнивые шуточки она ответила, смеясь, что там вкалывают от зари до зари, потом едят и падают, мне опасаться нечего.
Астраханские степи легли поперек мирозданья. (Я тогда писал стихи. Как видите, плохие.) Жили мы в шиферных, серых бараках, с целлофановыми окнами. Днем бараки раскалялись, вечером хозяйничали комары. Первые недели две, пока не кончился сезон мошки, мы все ходили в марле, как в чадрах. Курильщики прихватывали марлю губами, вставляли сигареты и дымили сквозь ткань; возле рта и на уровне носа расползались желтые пятна. Зато ночью было сказочно красиво. По ровному, гладкому полю проползала молочная дымка, сквозь звезды раскаленной проволокой протягивался свет.
Я исправно писал письма обеим подругам, меняя стиль и темы. Оле маленькой — про пейзажи, чувства и юмористические обстоятельства. Насте большой — про быт, людей и всякие забавные истории.
В тот день я был в особенном писательском ударе. Днем выспался в теньке; вечером нырнул в ледяную Ахтубу; в отличном настроении и с ясной головой засел в столовой, у бачка с зеленым чаем, и стал строчить, отмахиваясь от кровососов. Первое письмо — витиевато, с финтифлюшками. Так полагалось писать на истфаке; получалось у меня не очень, я привык изъясняться просто, без особых выкрутасов, но старался соблюдать стилевой кодекс эпохи.
«Милый Ольчис!
Как поживают твои сибиряки? Следит ли папичка за общественной нравственностью? Как там брадатые физики? не пытаются окружить чрезмерною заботою? Это ведь не есть хорошо.
Смотри у меня. Видишь кровавую кляксу? Так я расправляюсь с комарами. Так что: снова: смотри у меня.
Наша жизнь протекает весьма и весьма разнообразно. Вчера в соседний отсек нашей скромной обители заселился странствующий сын степей. Пасет он вовсе не тучных крав по заливным лугам, как ты могла подумать, а мекающих грязных коз — на колючих степях астраханских. Пахнут козы, если их не мыть, нехорошо, пастух пропитался их нежнейшим ароматом, амбре доносилось до нас: перегородка не доходит до кривого потолка. Тем не менее под воздействием винных паров мы кое-как заснули. А среди ночи пробудились, ибо пастух развел костер в тазу, поставил котелок в огонь и стал варить особый чай, напополам из жира и козьего молока. Запах, доложу тебе, убийственный. Пастух то затягивал унылую казахскую песнь, то быстро бормотал на непонятном языке, но с родными русскими вкраплениями. Быр- быр-быр — твоёмат — быр-быр-быр — плятьписец — быр-быр-быр — заипись.
Помнишь Ольчис, как мы с тобой ходили в БДТ на Холстомера? Евгений Лебедев был гениальная лошадь. Я это понял только здесь. Потому что вокруг пасутся точь-в-точь такие жеребята, со слезливыми и виноватыми глазами, перебирают копытами, всхрапывают, басисто ржут, только вот не говорят. Берут губами соль с ладони, и я сразу вспоминаю твои губы. Как же я по ним скучаю. Мягким, розовым...
Но не буду сам себя дразнить опасными видениями. Сие не есть правильно. Особливо потому, что я веду здесь жизнь анахорета. И надеюсь в этом смысле на твою взаимность.
Целую, целую, целую.»
Олю я опутывал и оплетал; Настю надо было брать напором.
«Настена, родная, ты как?
Лепишь свои маленькие пирожки? Гениальные, мамой клянусь. Тушишь капусту и свеклу, тихо варишь жирную грудинку, и томат-пасту в бульон! и говядину! вот и борщ. А нас тут травят вермишелью. Липкой, серой. Помидоры пока еще зеленые, салат не порежешь. Настя, я есть хочу! И остального. Когда же ты меня покормишь?
Вчера нагрянули соседи. Прыщавые пэтэушники, у них тут тоже стройотряд, неподалеку. Выпили дешевого вина, стали задираться, подкатывать к девочкам. Ребята наши были злые, возбужденные и ждали драки.
А меня, как назло, комары куснули сразу и в губу, и в веко. Губа раздулась, вывернулась наружу, глаз заплыл. Захожу в столовку, пацаны сидят, играют в дурака; они меня увидели, кто-то заорал: Саларьева разделали! и, не слушая ничего, помчались бить морды
Такие вот у нас дела. Очень скучаю, Настен. Хочу к тебе в подмышку, как всегда. Ты ее никому больше не открывай, поняла?
Целую! Пиши, не ленись».
Запечатал письма, сдал ответственным за почту, и пошел поливаться жидкостью от комаров.
Через две недели получил ответ — от Оли. Конверт был толще, чем обычно, а письмо — короче.
«Здравствуйте, Павел.
Вы мне казались таким аккуратным, умеренным. К сожалению, я ошиблась. Возвращаю письмо для
Ты, Паша, обычный лимитчик. И не вздумай мне еще писать».
А от Настены писем больше не было.
Так я в первый раз попал в историю. У которой было историческое продолжение. Но об этом в следующий раз.».
?
?
?
?
?
?
?
