изумруды…
— А что еще вы слышали от родителей? — заинтересовалась Марина. — Вы же сначала назвали услышанное разговорами… ну… то есть во множественном числе…
— Еще я слышал, что драгоценности Евдокии пошли на благое дело — на лечение внучки Татьяны. Моя мама даже предполагала, что часть греха с Епифановых таким образом снимется.
— А что по этому поводу думал ваш отец?
— Не знаю. Продолжения их разговора почему-то не слышал. Но когда я принял сан, мой дед Федор Никодимович сказал: «Ну, Митька, ты теперь один — епифановская надежда!»
— Вы… надеюсь, уточнили у деда, что он имел в виду? — спросила Марина, всем телом подавшись к Дмитрию и очень рассчитывая услышать наконец что-нибудь существенное, но священник покачал головой и ответил:
— Нет. Мне и в голову не могло прийти, что речь идет о какой-то семейной тайне. Я подумал, что он таким образом просит меня молиться обо всех родственниках. Я ничего против этого не имел, а потому расспрашивать ни о чем не стал.
Марина разочарованно усмехнулась, а потом спросила:
— А скажите, отец Дмитрий, почему вы выбрали такой странный жизненный путь… ну… я имею в виду… странный — для советского юноши?
— Человеку, далекому от религии, это очень сложно объяснить, Марина Евгеньевна. К тому же мы с вами видимся впервые. Что вам моя жизнь? Праздное любопытство, оно тоже… грех…
— То есть вы — никогда не грешите? — с ненужной запальчивостью спросила она. Ей почему-то хотелось уязвить этого спокойного, тихого и такого красивого мужчину. Неужели синеглазый красавец настолько безупречен, что естественное любопытство считает грехом? Марина даже бросила быстрый взгляд на кисти рук Дмитрия. Все ли пальцы на местах или как у печально известного отца Сергия…
— Ну что вы! — улыбнулся он, перехватив ее взгляд. — Я всего лишь человек. Стараюсь, конечно, грешить меньше, каюсь, молюсь, посты соблюдаю… Но… и я грешен, Марина Евгеньевна, только не в том, в чем вы меня заподозрили. Видите! — Он положил на стол две узкие кисти с длинными пальцами. — Все целы!
— Простите, — буркнула она. — Не умею с такими, как вы… Всю жизнь общалась только со светскими людьми. — Марина в смущении потерла зарумянившиеся щеки ладонями и сказала: — Похоже, что я зря приехала… Вы тоже ничего толком не знаете…
— Кое-что все-таки знаю. Не зря же я ездил к Танечке Толмачевой. Вы, кстати, с этого вопроса и начали.
— Да… но… — замялась Марина, потому что уже боялась сказать что-нибудь лишнее или посмотреть на Дмитрия не так. Похоже, он все понимает с полувзгляда.
— Дело в том, — опять начал отец Дмитрий, — что дед Федор сказал мне еще одну вещь, а именно: «Если что случится, Митька, едь к Таньке Толмачевой! Она блаженная!» Я тогда понял его буквально. Татьяна — душевнобольная, а значит, действительно блаженная. Такие люди, как она, часто наделены особыми дарами… предвидения, например, особой чувствительностью…
— И вы поехали к ней именно как к блаженной?
— Сам не знаю. Поехал, и все. Во-первых, навестить. Стыдно вдруг стало, что никогда до этого так и не сподобился. Во-вторых, интуиция подсказывала, что после свидания с Танечкой может пролиться свет на тайну с проклятием. Надеялся, что благодаря особым своим способностям она, может быть, как-нибудь о нем обмолвится.
— Ну и что? — с большой надеждой спросила Марина.
— Я же назвал вам даже фамилию человека, который это проклятие наложил, — улыбнулся отец Дмитрий.
— Вам Татьяна сказала?
— Татьяна.
— А вдруг это ее фантазии?
— Вряд ли она на голом месте могла придумать священника села Окуловка отца Захария Мирошникова.
— И все-таки… — еще сомневалась Марина. — Вы не могли бы рассказать подробнее о своем визите к сестре Александра Толмачева?
— Пожалуйста, — не стал отпираться отец Дмитрий. — Когда я приехал, Танечка чувствовала себя очень хорошо, разговаривала вполне разумно. Почти сразу нашелся и повод спросить об изумрудах. У нее на шее висел крестильный крестик с прозрачным зеленым камешком. Я знаю такие крестики. Целая партия была выпущена. Камешки — всего лишь стекляшки, но сами крестики освящены в одном из монастырей. Я возьми и скажи, что у нее красивый изумрудик на крестике. Не поверите, но Танечка посмотрела на меня с жалостью и сказала:
«Настоящие изумруды совсем другие, тяжелые, жаркие. Их тяжело носить, потому что они прокляты, а мой крестик легкий и прохладный».
«Кем же они прокляты, Танечка?» — спросил ее я.
«Как? Разве вы не знаете? — удивилась она. — Это же все знают! Отцом Захарием из села Окуловка. Разве вы с ним незнакомы?»
«Незнаком».
«О! Это очень легко устроить! Моя мама всегда просила отца вернуть отцу Захарию изумруды, так что она его очень хорошо знает! Вам стоит поговорить с мамой, и она непременно познакомит вас с ним!»
— Ну и?.. — только и смогла вымолвить Марина.
Отец Дмитрий печально улыбнулся:
— К тому времени уже не было в живых ни ее матери, ни отца.
— И это все, что вы узнали у Татьяны?
— Нет, не все. Я понял, что кроме ювелирных изделий в семейство Епифановых попали еще какие-то ценности. Похоже, церковные, потому что Татьяна еще упоминала чашу и блюдо отца Захария. Видимо, дискос и потир… ну, чашу и блюдо для причастия. Они чаще всего бывают сделаны из серебра, украшаются чеканными иконками.
Марина поймала себя на том, что чаша с блюдом для причастия ее почему-то здорово испугали. Ювелирные изделия — вещи светские. Украсть их, конечно, преступление, но не такое страшное, как вынести обрядовые предметы из церкви. Неужели кто-то из Епифановых оказался на такое способен?
— И… она… Татьяна… сказала, где находятся эти… ну… чаша с блюдом? — спросила Марина.
— Она сказала странную вещь, то есть… приговорку… вроде того, что вор у вора дубинку украл…
— Что значит «вроде того»? Что она на самом-то деле сказала?
— Танечка сказала: вор у вора цыпок украл, — ответил отец Дмитрий и развел в стороны руками. — Что еще за цыпки? Ума не приложу.
— Опять эти цыпки! — воскликнула Марина. — Когда мы с Сашей Толмачевым ездили к Пироговым, Мария Петровна, хозяйка, сказала, что эта бедняжка все время приговаривала про каких-то цыпок.
— Что же это за цыпки такие? Я, знаете, даже подумал, что, возможно, Танечка как-нибудь исказила слово, которого никогда не слышала, и приспособила к своему миропониманию. Она ведь с детства такая… всю жизнь провела в четырех стенах.
— Может быть, вы и правы, — согласилась Марина, надолго задумалась, а потом, очнувшись, сказала: — Нет, не могу вспомнить ни одного похожего слова…
— Вот и я не могу…
— Цыпки… цыпки… Может быть, цепки? В смысле — цепочки… цепи… золотые… Ведь речь идет о драгоценностях.
— Нет, — покачал красивой головой отец Дмитрий. — Танечка знала слова «цепочка», «цепь». Она их произносила, когда мы обсуждали ее крестик с зеленой стекляшкой. Но… знаете… мне кажется, что вы на верном пути…
— То есть?
— То есть надо вспомнить, как еще могут называть драгоценности, самоцветные камни или подделки… Ну… стразы… побрякушки… Это все не те слова… Есть другое слово… сленговое… жаргонное…
