Павел.
— Да потому что не мог жить ребенок, которого зачали насильно! Понимаешь ли ты это, Пашенька?! Он, Ванечка, не собирался еще появляться на свет, а ты… ты… — Марина все трясла и трясла мужа за воротник, — ты заставил его появиться раньше времени!!! А я… я успела его полюбить, понимаешь?! И что же мне теперь делать-то?! Что?!
Павел смотрел на жену совершенно потухшими глазами, как бы соглашаясь с ней во всем. Если бы он сопротивлялся, оправдывался или хотя бы просто говорил какие-нибудь слова, возможно, Марина натуральным образом выцарапала бы ему глаза, но он молчал. Устав дергать застывшего мужа за воротник, Марина отошла от него, рухнула на предупредительно подвинутый свекром стул, закрыла лицо руками и горько, безутешно заплакала. Свекровь с трудом оторвала ее от этого стула, увела в свою комнату, усадила на старинную кровать с никелированными шариками, обняла и сказала:
— Поплачь, доченька, поплачь… Со слезами боль-то и уходит… Знаешь, ведь, наверно, присказку: «Первый сын — Богу»… Многие матери первенца теряют…
— А я не хочу, как многие!! — взвыла Марина.
— Я тоже не хотела… — таким тяжелым голосом произнесла Галина Павловна, что Марина замерла на всхлипе, вскинула на нее мокрые красные глаза и, запинаясь, спросила:
— Что… з-значит… т-тож-же?..
— Это значит, девочка моя, что первый сынок у меня тоже умер…
— К-как?..
— Примерно так же, как и у тебя… Заболел да и… умер… Не спасли… — Галина Павловна утерла выползшую на щеку слезу и добавила: — И еще один сыночек…
— Что?! — в ужасе выдохнула Марина.
— Тот, который родился между Павликом и Ирочкой… Только вспоминать, милая моя, уж очень не хочется…
— Нет!!! — дико выкрикнула Марина и зашлась в страшной истерике. Она рыдала и по своему Ванечке, и по двум сыновьям Галины Павловны.
* * *
Плакала Марина ровно две недели. По истечении этого срока она поднялась с дивана, на котором все это время пролежала лицом к стенке, как после неудачной первой брачной ночи, закрыла заплывшие веками глаза темными очками и уехала на кладбище. С тех пор посещение Ванечкиного последнего пристанища стало ее каждодневной и очень трудной работой. Кладбище было так далеко от дома, что приходилось около часа добираться до него на двух троллейбусах. За оградкой около маленькой могилки не было скамеечки, и Марина стояла возле креста с табличкой около часа, вспоминая самые трогательные моменты своего общения с сыном и утирая пальцами время от времени бегущую по щеке слезу. Потом так же утомительно, с пересадкой, ехала домой.
Однажды перед сном, когда Марина, лежа на спине, бессмысленно смотрела в потолок, Павел наконец решился с ней поговорить.
— Мариночка… — осторожно начал он.
Она вздрогнула сразу всем телом, будто от смертельного ужаса.
— Ну… не пугайся ты так, — ласково сказал он и накрыл своей рукой ее ладонь.
Марина с трудом подавила в себе желание вырвать руку и от души отхлестать мужа по щекам. Павел обрадовался, что она не сказала ничего резкого, и решился продолжить:
— Мне тоже очень тяжело, поверь… но надо начинать жить… Ванечку все равно не вернешь…
При звуках имени сына Марина всхлипнула и зарылась лицом в подушку. У Павла появилась возможность ее обнять, что он тут же и сделал.
— Маришенька… — еще нежнее начал он, — у нас с тобой могут быть… еще дети… И ты так же полюбишь их, как…
Разумеется, он хотел сказать «как Ванечку», но Марина не дала ему произнести этих слов. Она резко обернулась и, презрительно сузив глаза, бросила в лицо:
— Ну! Давай! Начинай… строгать нового! У тебя это здорово получается!
— Зачем ты так… — задушенно сказал Павел и улегся возле жены на спину, так же бессмысленно уставившись в потолок, как только что глядела в него она.
Марине вдруг стало стыдно. И чего она на него вызверилась? На протяжении всей недолгой Ванечкиной жизни муж, как мог, помогал ей во всем и так же, как она, радовался сыну. Они вместе, вдвоем, с умилением смотрели на то, как выложенный на животик малыш впервые приподнял головку, хохотали над Ванечкой, когда он неуклюже пытался сесть, но все время заваливался на бочок… Он теперь никогда больше не сядет, их Ванечка… не улыбнется… Марина всхлипнула и впервые после смерти сына ткнулась лицом в шею мужа.
— Маринушка… — прошептал Павел и крепко обнял жену. — Ну прости ты меня, прости… Я и так страшно наказан за ту… отвратительную ночь… Страшней уж и нельзя… Прости меня, Мариночка… Если ты не простишь, то хоть из окна бросайся… честное слово…
Марина обняла мужа за шею и ответно шепнула:
— Я простила… простила… Паша… У нас ведь еще все будет хорошо, правда… Мы уже заплатили за все свои ошибки… Поцелуй меня, Па-шень-ка…
И Павел поцеловал жену так осторожно и бережно, как только умел. И все то, что случилось после между ними, было так трогательно, предупредительно и нежно, как должно было быть в первую брачную ночь. Если бы этим вечером был зачат ребенок, то он, по Марининой теории, непременно должен был бы родиться на редкость здоровеньким и удачливым. Но Павлу с Мариной не суждено было иметь здоровых и удачливых детей. Им больше вообще не суждено было их иметь.
НОННА И БОРИС
Нонна была старше сестры Марины на пять лет, но замуж не спешила. Глядя на ее яркую красоту и поражаясь неуемному темпераменту, никто не посмел бы назвать ее старой девой. Было совершенно очевидно, что этой деве стоит только свистнуть, как претенденты на ее руку и сердце сбегутся со всех сторон и тут же вступят между собой в самую жесточайшую драку. Нонна не свистела, потому что вдоволь насмотрелась на семейную жизнь своих подруг и сестры и себе такой незавидной участи не желала. Она всегда крутила романы с несколькими молодыми людьми одновременно, никогда никем всерьез не увлекаясь. При этом она была поглощена не столько выбором достойного претендента из нескольких, имеющихся на данный момент в наличии, сколько математическим расчетом: как построить свои отношения с молодыми людьми таким образом, чтобы они нигде друг с другом не пересеклись и продолжали пребывать в счастливом неведении о существовании конкурирующих сторон.
Правда, стоит заметить, что в последнее время эта беготня по молодым людям Нонне как-то опостылела, и она затянула нудноватые (с ее, почти стопроцентного холерика, собственной точки зрения) отношения с Александром Лукьяновым. Шурику уже перевалило за тридцать, он был глубоко женат и даже имел семилетнего сына Вадика. После того как Нонна запросто уложила в собственную постель женатого мужчину, о браке она уже и вообще не помышляла. Кому он нужен, этот брак, если, того и гляди, нагрянут другие бойкие Нонны, с которыми, хочешь не хочешь, а придется мужем делиться?
Шурик был хорош тем, что не маячил постоянно у Нонны перед глазами и не надоедал. С ним всегда можно было договориться о встрече, которая каждый раз проходила на высшем уровне — с цветами, шампанским, коробками шоколадных конфет и резиновыми изделиями определенной конфигурации и назначения, которые в советские времена не так-то просто было достать.
Нонна иногда задумывалась над тем, что Шурик плетет своей жене, встречаясь с другой женщиной, но никогда на этих мыслях не зацикливалась. Какое ей, собственно, дело до Шуриковой жены! Пусть о ней у него голова болит! Судя по всему, у Шурика по этому поводу голова вообще никогда не болела. Он всегда был в хорошем настроении, весел и готов к исполнению половых обязанностей. Нонна хорошо проводила с Шуриком время и никогда не нудела над его ухом, чтобы он развелся с женой и как можно скорее женился
