затравленно смотрела на отца Дмитрия и каждый раз, когда он к ней обращался, вздрагивала. В конце концов он отставил на столик стакан с чаем и сказал:
— Марина Евгеньевна, мне кажется, вы меня боитесь. Это так?
Марина чуть не подавилась чаем. Она откашлялась и нехотя ответила:
— Просто мне никогда раньше не приходилось иметь дела со священнослужителем.
— Мы такие же люди, как и все.
— Нет… не думаю… В церковь-то далеко не всякий ходит, а уж служить там… Что-то с человеком должно случиться особенное, чтобы…
— Чтобы что?
— Ну чтобы променять обычную светскую жизнь на… служение…
— Да еще неизвестно чему, да? — улыбнулся отец Дмитрий.
— Вы на самом деле верите в Бога? — спросила Марина.
— Разумеется, иначе я не был бы тем, кем являюсь.
— И все-таки… когда вы поменяли мировоззрение? Что-то должно было послужить причиной! Мы ведь примерно одного возраста, значит, и вас должны были воспитывать в суровом атеизме.
Отец Дмитрий улыбнулся и сказал:
— Ну… вообще-то все началось с обычного детского вопроса, на который никто не мог мне дать ответа: «Почему сейчас обезьяны не превращаются в людей?» Им… в смысле… обезьянам… для этого создают все условия: особым образом дрессируют, дают в руки кисти с красками, и они даже создают картины, а в людей — ну никак… Когда в выпускном классе школы на уроке биологии я вдруг поставил под сомнение теорию Дарвина, мне пригрозили исключением из комсомола.
— А вы были комсомольцем? — удивилась Марина.
— Сказал ведь, что я — такой же, как все. Как все, вступил в ряды ВЛКСМ в восьмом классе, гордился значком на лацкане школьного пиджака. А после моего выступления против Дарвина меня почему-то начали сторониться одноклассники. Когда я отворачивался от них, шевелили пальцами у висков: мол, Димка-то Епифанов того… отведал опиума для народа. А потом я случайно, вот так же… в поезде, познакомился со священником, который дал мне ответы на многие мучившие меня вопросы. Он-то и заронил во мне желание пойти учиться в духовную семинарию. Думаю, что вы, Мариночка, даже не можете себе представить, как восприняли родственники это мое желание.
Марина, у которой все задрожало внутри от его «Мариночка», ответила:
— Ну почему же… Я представляю…
— В общем, был грандиозный скандал, — продолжил Дмитрий. — Особенно, кстати, возмущался как раз Матвей Никодимович, которому казалось, что я позорю скопом всех Епифановых, а его, парторга одного из цехов Кировского завода, особенно.
— Ну и как же вы выдержали… один против всех?
— Молодости вообще свойственно противостояние всему свету, с обывателями, с серой массой, которая не понимает, что защищает. В этом был особый кураж. В то время я был по-своему счастлив, если не считать…
Отец Дмитрий замолчал, будто не желая вспоминать дальше, но Марине хотелось, чтобы он продолжал рассказывать. Она интуитивно чувствовала, что именно сейчас может услышать самое для нее важное, а потому спросила:
— Если не считать… что?
— Во-первых, очень жаль было мать. Ее пришлось оставить на разъяренных мужчин, которые все свои неразрешимые вопросы, касающиеся меня, обратили к ней. Во-вторых… я тогда был влюблен… очень сильно… А девушка сказала: «Выбирай: или я, или церковь».
— И вы выбрали церковь? — непроизвольно обрадовалась его выбору Марина.
— Не сразу. Я долго мучился, долго пытался уговорить ее принять меня таким, каков я есть, но она не захотела. Сказала: «Останемся лучше друзьями». Мы и остались. Переписывались даже. Довольно долго. Она вышла замуж, но все равно мне писала. Потом, правда, все как-то угасло…
— У вас угасло? — рискнула спросить Марина.
— И у меня тоже, — ответил отец Дмитрий. — Время, знаете ли, лечит, раны рубцуются, остается лишь легкая печаль.
— И вы никогда ни о чем не жалели?
— Каждый человек о чем-нибудь жалеет. Но о выборе своего пути не жалел никогда.
Марина чуть дрожащей рукой опять взяла в руки стакан с чаем, отпила от него и постаралась спросить как можно равнодушнее:
— А не женились, потому что… из-за нее, той своей любви?
Отец Дмитрий невесело улыбнулся и нехотя ответил:
— Не знаю… Сначала конечно же из-за нее, а потом… В самом деле, не знаю… Не встречалась такая… — он посмотрел на Марину каким-то особым, пристальным взглядом, и она закусила губу, чтобы не вскрикнуть, — для которой бы… В общем, вы понимаете… Но не будем о грустном. Расскажите лучше о своих детях, Марина Евгеньевна.
Марина перевела дух и стала рассказывать о Сергее с Анной и в конце концов, как все матери на свете, увлеклась и забыла обо всем другом, что терзало ее сердце.
* * *
Село Окуловка, до которого пришлось трястись около часа на старом дребезжащем автобусе, трансформировалось в село Красное. Поскольку красный был не только цветом пролившейся в революционных боях крови, но исстари определял еще и нечто красивое, название села решили оставить прежним, несмотря на нынешнее буйное помешательство россиян на переименованиях. Маленькую церковь Вознесения Иисуса Христа, которая долгое время служила складом продовольственного магазина, отреставрировали, заново освятили и даже позолотили купол. Отец Дмитрий сразу отвел Марину на постой в небольшой домик недалеко от церкви. Его хозяев порекомендовал местный священник отец Николай, с которым Дмитрий из Петербурга связался по электронной почте.
В первую же ночь в чужом доме Марина заснула мертвым сном, поскольку в поезде абсолютно не могла спать, смущаясь близостью отца Дмитрия. На следующее утро он пришел к ней с двумя новостями.
— Ну, Марина Евгеньевна, у меня для вас два сообщения, и, как говорится, одно плохое, другое хорошее. С которого начнем?
— Давайте с хорошего, — решила Марина.
— Давайте! — Отец Дмитрий улыбнулся и сел напротив Марины на смешной старый стул из тех, которые раньше называли венскими. — Нам повезло в том, что потомки отца Захария и его жены Пелагеи никуда не выезжали из своей Окуловки, ныне — села Красного. Их дочери Любови, для которой Пелагея припасала украшения, уже нет в живых. Она была замужем за местным механизатором Ильей Корсаковым. Жили небогато, но особенно не нуждались. Сын был у них один, Тимофей, он умер в прошлом году. По сей день живет и здравствует сын Тимофея Ильича — Михаил Корсаков. Ему нынче сорок семь лет. Это, собственно, и есть второе известие, которое плохое.
— Ну и что же плохого в том, что жив Михаил Корсаков? Если ему всего сорок семь, значит, он вполне успеет воспользоваться прадедовыми драгоценностями.
— Все дело в том, что этот Михаил Корсаков — горький пьяница и антиобщественный элемент, первый буян на селе Красном. И все прадедовы драгоценности он моментально спустит за пару сотен рубликов, чтобы как следует напиться на помин их душ или просто так, для удовольствия.
— Собственно говоря, мне нет никакого дела до того, куда этот алкоголик денет свои собственные драгоценности, — резко сказала Марина.
— Нет, Марина Евгеньевна, думаю, что так рассуждать нельзя, — покачал головой отец Дмитрий.
— Почему?
— Потому что не стоило ехать так далеко, чтобы выбросить драгоценности на помойку. Можно было отдать их любому бомжу в Питере. Только вряд ли из этого вышел бы прок.
— Ну и что вы предлагаете?
— Жена отца Николая сказала, что некая Антонина Голубева всегда утверждала, будто ее девочка,
