Нибелунгов». Таким образом, археологическая романтика, казалось бы, обрела твердую почву фактов. «Краледворская рукопись» свидетельствовала о высоком поэтическом развитии, которого достигли чехи в старину, и являлась историческим памятником их борьбы за независимость.
Возникал, однако, естественный вопрос – был ли автор у этих песен? И если был, то один или несколько? В своем предисловии Ганка попытался ответить на этот вопрос. Сделать это, по его словам, конечно, не просто: «Кто нам теперь поведает имена поэтов? Как было имя составившего с таким вкусом этот сборник?» Тем не менее ему кажется, что рукопись принадлежала известному в истории рыцарю Завишу из Фалькенштейна. Ведь песни слагали не только простолюдины, но и вельможи, когда их «меч и шлем отдыхали в углу».
Находка «Краледворской рукописи» положила начало восхождению Ганки по ступеням славы, имя его становится все более известным. Сам он, по замечанию некоторых современников, был неравнодушен к успеху. Преисполнившись мечтой о возрождении гения своего народа, горячо поддерживал идею о создании Национального музея, где были бы собраны памятники чешской старины. Мысль была не нова, но Ганка стал активно воплощать ее в жизнь.
Наконец в апреле 1818 года музей разрешили открыть и объявили денежную подписку в его пользу. Пражский бургграф Франтишек Коловрат обратился с призывом к любителям старины. К концу мая удалось собрать более 60 000 флоринов – сумму по тому времени немалую. Кроме того, жертвовали богатые книжные собрания, рукописи, коллекции предметов по естественной истории и т. п. Сам Ганка преподнес в дар музею «Краледворскую рукопись». Это был, пожалуй, самый дорогой экспонат музейного собрания.
Впрочем, среди пожертвований оказалась еще одна рукопись, не уступающая «Краледворской». Подарил ее музею сам бургграф. Как и в случае с «Краледворской рукописью», это были остатки большой рукописи. Состояла она из двух листков пергамента, сшитых посередине. Видимо, когда-то они служили так называемыми передними листами в книжном переплете и были повреждены (обрезаны) переплетчиком. На пергаменте помещались два сравнительно небольших стихотворных фрагмента, написанных древним, весьма неудобочитаемым письмом, нанесенным каламом – тростниковой палочкой. Отныне они получат название «Сейм» (всего девять стихотворных строк) и «Суд Либуше»[12] (120 строк), в котором повествуется о том, как княжна Либуше пыталась примирить двух своих враждующих вассалов, но один, недовольный решением княжны, поднял против нее мятеж…
Появление новой рукописи означало еще одну сенсацию. Дело в том, что, судя по письму (непрерывному или связному – scriptio continua) и частому употреблению уставных букв, это был древнейший памятник чешской письменности, созданный на рубеже IX и X веков.
Где была найдена рукопись «Суд Либуше» и как попала к бургграфу? На этот вопрос он толком ответить не мог. Рассказал лишь, что в ноябре получил по почте конверт с письмом и листами пергамента. В написанном небрежно по-немецки анонимном послании говорилось, что пергамент нашли в каком-то «хаусархиве» (домашнем архиве), где он столетия провалялся в пыли. «Поскольку мне хорошо известны взгляды моего господина, этого упрямого немецкого Михеля, – писал таинственный адресат, – известно его предубеждение против Национального музея, и он охотнее разрешил бы листы сжечь или оставить плесневеть там, нежели передать их музею, то мне пришло в голову послать их Вашей милости, анонимно. Если бы я назвал свое имя, меня бы выгнали со службы… Пишу карандашом, чтобы нельзя было установить почерк».
Так и осталось тогда неизвестным и имя отправителя, и где находится «хаусархив», и кто тот Михель, которого опасался автор письма.
Забегая вперед, скажем, что имя человека, приславшего рукопись, оставалось тайной сорок лет. Лишь в 1859 году, благодаря розыскам профессора Пражского университета В. Томека, стало наконец известно, как была найдена рукопись «Суд Либуше». Произошло это следующим образом.
Года за три до того, как бургграф получил по почте загадочное письмо, в замке Зелена Гора служил некто Йозеф Коварж. Замок находился близ города Непомука в Западной Чехии и принадлежал австрийскому фельдмаршалу графу Коллоредо-Мансфельду.
Разбирая однажды замковый архив в темной сводчатой комнате нижнего этажа, Коварж наткнулся на два согнутых пополам пергаментных листа. Прочесть написанное он не сумел, но понял, что рукопись очень древняя.
Оказавшись как-то по делам в Праге, Коварж вложил найденные рукописные листы вместе с анонимным письмом в пакет и отправил по почте на имя бургграфа.
К тому времени, когда выяснили, как и где была найдена рукопись «Суд Либуше», «виновника» открытия уже не было в живых – он умер в 1848 году. Установить подробности удалось благодаря очевидцам. В частности, объявился свидетель в лице жившего близ замка Зелена Гора деревенского священника, который и поведал об истории находки.
С тех пор «Суд Либуше» стали называть по месту находки «Зеленогорской рукописью».
Присланную в музей столь таинственным способом рукопись действительно прочесть было трудно. И даже Добровский не смог одолеть текст, хотя обладал большим опытом чтения старых манускриптов.
Тогда свои услуги предложили два молодых филолога – Вацлав Ганка и его друг Йозеф Юнгман. Последний был известен как переводчик Д. Мильтона и Ф. Шатобриана. К удивлению Добровского, его ученики разобрались в сложном тексте: прочитали его и установили порядок листов.
И вот перед старым ученым лежал переложенный на современный чешский язык текст поэмы «Суд Либуше». «Поразительно, – думал он, – впрочем, скорее странно. Здесь что-то не так. Слишком много загадочного: неизвестно кем и где найдена, легкость, с которой ее прочли ученики…» Закравшееся сомнение перешло в уверенность: рукопись поддельная!
В частном письме Добровский намекает: «То, что составители старого фрагмента легко его разделяют (на слова), легко читают и понимают лучше, чем вы или я, вполне понятно…». Месяц спустя, в феврале 1819 года, он высказывается еще определеннее: «Эта рукопись, которую ее защитники сами создали, безусловно, подделка, и наново на старом пергаменте зелеными чернилами написана, как я сразу, едва увидев текст, определил…». И далее: «…одного из них или даже обоих я считаю составителями, а господина Линду – переписчиком».
Мнение свое Добровский тогда не обнародовал, и «Зеленогорская рукопись» спокойно лежала в фондах музея, ожидая решения своей судьбы. Что касается его учеников, обвиненных в подделке, то пока они лишь заявили, будто их учитель под старость стал страшно подозрительным и нестерпимо капризным.
Но кто же такой господин Линда, упомянутый Добровским как переписчик?
Фигура Йозефа Линды достаточно колоритна и заслуживает того, чтобы сказать несколько слов. Тем более что его роль в истории появления рукописей, как выяснится, была не последней.
Как и его товарищи, Йозеф Линда принадлежал к тем молодым чехам, которые мечтали о воскрешении славного прошлого своего народа. Несомненно, он обладал поэтическим даром изучал старинные чешские хроники, прекрасно знал мировую литературу. Его исторический роман «Заря над язычеством, или Вацлав и Болеслав. Картина из отечественной старины», созданный в 1816 году и опубликованный два года спустя, стал заметным явлением на литературном горизонте той поры – первым чешским историческим повествованием. В нем Линда пытался приблизиться к языку древних славян эпохи дохристианской Чехии. Писал он и пьесы, среди них – «Ярослав из Штернберка в борьбе против татар». Кроме того, Линда был другом Ганки, они жили в одной квартире и даже ухаживали за одной девушкой, Барбарой, которая, однако, предпочла Ганку, став позже его женой.
Важно отметить, что еще в 1816 году Линда, тогда двадцатитрехлетний студент, нашел в переплете старой книги пергамент с рукописным отрывком старинной чешской песни XI–XII веков, получившей название «Вышеградская песня». Свидетелями этой находки были все тот же Ганка и семейство Мадл, у которого квартировали друзья.
Справедливости ради еще раз отметим, что некоторые слависты с первых же дней высказывали сомнение в подлинности этой находки. Однако говорили они об этом с чрезвычайной осторожностью – слишком сильны были тогда в стране националистические настроения, которым столь «удачное» обретение памятников древней чешской литературы импонировало в высшей степени. «Настоящие чехи» сразу же заявили, что говорить об их фальсификации – это все равно что «поборников самосознания современной Чехии назвать дураками и обманщиками».
Но если кого-то легко было убедить в подлинности рукописи, то с таким знатоком и строгим критиком,
