Нечто подобное произошло и со средневековым латинским словарем «Mater Verborum». Его рукописный список XIII века преспокойно лежал в библиотеке чешского музея, пока однажды, в 1827 году, профессор Э. Г. Графф из Кенигсберга не наткнулся на этот уникальный текст. По свидетельству самого Ганки, он предложил список словаря ученому, ибо знал, что тот его заинтересует. И не ошибся. Старинный словарь в ветхом переплете из белой кожи, покрывавшей буковые доски, с оловянными застежками буквально поразил профессора из Кенигсберга своими замечательными миниатюрами, а главное, глоссами – толкованиями на чешском языке непонятных слов. Но вот беда, многие из этих глосс (более восьмисот), как позже установят, вписала неизвестная рука в новейшее время, когда рукописный список находился уже в музее. И еще было замечено, что некоторые слова «Зеленоградской рукописи» и «Kраледворской рукописи» вошли в число новейших чешских глосс в «Mater Verborum». Скептики, противники подлинности рукописей, поспешили заявить, что подложные глоссы их изобличают.
Известнейший русский историк-славист В. И. Ламанский пишет: «Если верно, что эти подделки и подлоги в «Mater Verborum» не могли быть сделаны раньше поступления рукописи в музей, следовательно, были совершены в самом музее, в Праге, с 1818 по 1827 год. Подделанных и подложных глосс много, с лишком восемьсот (848). На эти подчистки, выскабливания, подделки и вписки новейших надписей и глосс требовалось много времени…». Очевидно, у фальсификатора его было много. Он работал не торопясь, ничем не смущаясь, часто забывая о первоначальной цели и просто увлекаясь своим неблаговидным делом. Он часто от себя вписывал слова, которые уже встречаются в подлинных глоссах. Положим, тут могла быть известная цель: отстранение подозрений и придание достоверности подлогам. Но фальсификатор иногда скоблил, подчищал и подделывал такие слова, за которые, даже с его точки зрения, не стоило бы брать на свою душу лишний грех. Сколько же подчисток и подделок было выполнено из любви к искусству, из страсти к подлогам, из какого-то чисто палеографического и фальсификаторского самоуслаждения!
А сторонники подлинности «Kраледворской рукописи» упорно не желали верить в причастность Ганки к ее созданию, также как и к другим найденным рукописям, и готовы были признать его научную некомпетентность, недостаток у него знаний и эрудиции, лишь бы доказать, что он не может иметь отношения к созданию таких шедевров. В свое время академик А. Н. Пыпин, двоюродный брат Н. Г. Чернышевского, знаток истории славянских литератур, интересовался психологией мистификатора. Отсутствие подлинных фактов или недостаточное знание их, считал он, ведет к доверчивости, придает большую смелость в обращении с предметами старины: «…была простодушная мысль, что если нет старины, то ее можно придумать, и другие верили таким выдумкам».
К концу 1856 года атмосфера вокруг рукописей вновь накалилась. В воздухе запахло грозой, и она грянула, обрушившись прежде всего на «Любовную песню короля Вацлава». Скептики настоятельно требовали создать особую комиссию для внимательного рассмотрения и обсуждения подлинности этой рукописи, и в итоге совет Национального музея решился на экспертизу.
Месяц спустя, после исследования пергамента и чернил «Любовной песни короля Вацлава», комиссия согласилась с аргументами Ю. Фейфалика и признала злосчастный отрывок, найденный Циммерманом, новейшим подлогом. Установили, что нижний текст на пергаменте, то есть подлинный, был записан в XV веке, тогда как верхний по типу письма можно отнести к XII или XIII веку. В подлинном памятнике нижний текст всегда должен быть старше верхнего. Отсюда сделали вывод: нынешний чешский текст написан в данном случае на стертом латинском письме, то есть на палимпсесте[13] .
Едва была развенчана «Любовная песня короля Вацлава», как за ней низвели и «Вышеградскую песню». В ней перестали видеть памятник по трем причинам: из-за грамматического, орфографического и палеографического анахронизма. Доказать ее подложность можно было с помощью палимпсеста: подобно «Любовной песне короля Вацлава», обнаружили письмо более древнее, чем следы сохранившегося под ним первого текста. Не потребовался даже химический анализ, и злополучную песню просто-напросто тихо изъяли из числа древнечешских сокровищ.
В октябре 1858 года в пражской газете «Богемский вестник», издававшейся на немецком языке, появилась анонимная статья «Рукописные подделки и палеографические истины».
Автор статьи коснулся «подлинности» «Kраледворской рукописи» и прямо указал на ее творца – Вацлава Ганку. Пришла пора, считает он, наконец сказать об этом во всеуслышание. Более того, автор заявлял, что «большая часть древних памятников чешской литературы изобретена Ганкой». Да, писал он, памятники древности отвечают национальному чувству, но для того, чтобы «очистить духовную атмосферу чехов», надо открыть публике глаза, открыть имена фальсификаторов.
Тем временем в «Богемском вестнике» одна за другой появились пять статей о подложных рукописях. Спор вышел за границы литературной полемики.
Началось следствие, которое тянулось несколько месяцев. Публика напряженно следила за ходом дела, нетерпеливо ожидая решения почтенного Пражского суда: уступит ли он общественному мнению или оправдает того, кто посмел оскорбить всеми уважаемого «пана библиотекаря».
Суд внимательно изучал данные экспертизы, заслушивал показания свидетелей. Отыскали и пригласили в суд даже очевидца, некоего Ф. Стовичека, счетовода приходской церкви из Двора Кралове. Он показал, что еще мальчиком рассматривал в костеле старинную рукопись. Через несколько лет, в 1817 году, Ганка нашел рукопись, и счетовод узнал ее. И вот опять, спустя сорок с лишним лет, взглянув на «Kраледворскую рукопись», он вновь подтвердил, что это и есть та самая рукопись. Памятливый счетовод брался даже указать, какие внешние изменения претерпели пергаментные листки за это время.
Опираясь на эти, прямо скажем, весьма сомнительные показания, суд установил лишь, что Ганка нашел «Kраледворскую рукопись» в Дворе Кралове. Дальше этого дело не пошло.
Редактора «Богемского вестника» приговорили к двум месяцам заключения, штрафу и возмещению судебных издержек. Он подал апелляцию самому императору. В Вене вняли его жалобе, и исполнение решения суда было приостановлено.
Но вот возникает вопрос: не странно ли, что всякий раз, когда таинственным способом извлекалась на свет божий очередная древняя рукопись, где-то поблизости оказывался сам Ганка или кто-нибудь из его друзей?..
Вспомним Й. Линду и В. Свободу. Похоже, что друзья Ганки действовали согласованно. Едва разнесся слух о находке «Kраледворской рукописи», как В. Свобода спешит напечатать предварительные сведения о ней. В свою очередь Й. Линда рассказывает в печати историю находки. Идет как бы подготовка общественного мнения.
Впрочем, участвовал ли В. Свобода в тайных работах Ганки и Линды, можно лишь гадать. Некоторые, правда, считали, что В. Свобода был автором эпических песен, Ганка – лирических, а писцом – Линда. Другие полагали, что Ганка и Линда обошлись без участия Свободы. Линда, мол, изложил вольным стихом все эпические песни, а Ганка переработал их в стихотворную форму.
Но кто был техническим исполнителем подделки?
Ответ нашли уже в наши дни, но об этом немного позже.
Все считали Ганку заботливым, усердным стражем библиотеки и рукописного отдела музея, который благодаря его заботам и стараниям обогащался новыми поступлениями. Так оно и было. Но было и другое. По существу являясь бесконтрольным хозяином музея, Ганка и там «натворил чудес», как говорит профессор В. Грубы, изучавший рукописный фонд. «В библиотеке музея нет ни одной рукописи, к которой Ганка не приложил бы своей руки», – свидетельствует этот чешский ученый.
В одной рукописи Ганка переделывает стихи на восьмисложные, в другой – обводит отдельные буквы зелеными и красными чернилами, в третьей – изменяет текст, вставляет слова, вписывает комментарии. Случалось, на пустые пергаментные листы в конце какой-либо рукописи он наносил выдуманный им «старочешский текст» (вспомним уже упомянутого Сулакадзева – русского современника Ганки, имевшего страсть, по словам академика А. X. Востокова, «портить древние рукописи своими приписками и подделками, чтобы придать им большую древность»).
Позже установили, что и в других своих стихах Ганка пользовался приемами компиляции: «сшивал из чужих частей свое целое», причем неточно указывал источники: помеченный как перевод «с русского» на самом деле был сербским оригиналом, стихи «с польского» оказывались переведенными с немецкого (в связи с этим советский исследователь В. Н. Кораблев справедливо отметил в опубликованной в 1932 году статье о «Краледворской рукописи», что никакие идеалистические или патриотические цели в данном
