нас взглядом и не более того.
Рядом с Николаем сидела сиделка, пожилая немка. Дама подняла глаза от книги, лежащей у нее на коленях, и смерила нас недовольным взглядом. На Алину ее напускная строгость не произвела никакого впечатления. Она по-хозяйски зашла в палату и заглянула под кровать Николая. Саквояжа там не было. Собственно, то, что его там нет, было видно и с порога, не стоило даже наклоняться.
– Нет, – констатировала Алина и стала методично заглядывать во все шкафчики и тумбочки.
Когда она подошла к стеклянному столику, на котором стояли лекарства, немка возмутилась.
– Что она сказала? – враждебно нахмурилась Алина и перевела взгляд на Ирину.
– Она спросила, что вы ищете, – ответила Ирина.
– Спросите ее, не видела ли она саквояжа или дорожной сумки. Сверху точно должны были вещи лежать, а снизу… Надеюсь, до дна саквояжа никто не докопался.
Ирина взволнованно затараторила на немецком. Немка буркнула что-то, потом поднялась и вышла из палаты.
– Куда это она? – спросила Тамара Леонидовна.
– Она сказала, что в палате не место чемоданам, сумкам и саквояжам. Если они здесь и были, то их вынесли.
– Куда? – в один голос спросили я и Алина.
Ответа не последовало. Кто это мог знать?
Сиделки не было минут пять. Когда она вернулась, все были на взводе.
– Что?
– Она говорит, что вещи больного лежат в камере хранения, – перевела слова сиделки Ирина. – Ключ у врача. Но их нам не дадут, пока мы не докажем, что они наши.
– Докажем? А как мы можем доказать? – всплеснула руками Тамара Леонидовна. – Я что, должна доказать, что трусы Николая – мои трусы?
– Мама, – одернула ее Ирина. – Белье Николая никого не интересует. А почему сразу не сказать, что мы ищем?
– Ну конечно! – воскликнул Густав. – Пусть мне вернут мое, и я, может быть, не буду подавать на Николая в суд. Зовите врача, – последнюю фразу он произнес на немецком языке.
Сиделка не стала пререкаться, молча вышла. Вернулась в сопровождении дежурного врача.
Разговор продлился недолго. Густав сумел убедить врача в том, что в саквояже Николая могут быть украденные ценности. Врач хотел пойти в камеру хранения сам, но Алина со свойственным ей недоверием составила ему компанию.
Десять минут тянулись неимоверно долго. Наконец дверь открылась. Сначала в палату с ликующим выражением лица вошла Алина, следом за ней появился врач. В правой руке он нес кожаную дорожную сумку, в которой вполне мог поместиться тубус со свернутыми в трубочку картинами.
– Вот они! – Густав с торжествующим видом вытянул из сумки рулон с полотнами. – Вот он, Поленов!
– А кубок, кольцо? – спросила Ирина, склоняясь над сумкой. – Нет, – разочарованно выдохнула она. – Неужели он успел сбыть сокровища нибелунгов? – Ирина подскочила к Николаю. – Где кольцо? Неужели ты не понимаешь, что оно приносит всем несчастья? Отдай его, и всем будет спокойнее.
Николай, до этого уже почти неделю лежавший как покойник, неожиданно моргнул. Ирина отпрянула от него и перевела взгляд на доктора.
– Он… он… – От волнения у нее перехватило дыхание, и она указала пальцем на лицо Николая.
Между тем Николай открыл глаза. Сиделка сложила ладони и возвела глаза к потолку – слава богу! Доктор схватил Николая за запястье, достал маленький фонарик и посветил ему в глаза. Увидев, что Николай поморщился, Ирина спросила:
– Как вы себя чувствуете? Вы меня слышите?
Тот кивнул.
– Очень хорошо. Говорить можете?
Николай замешкался: то ли он не мог говорить, то ли не хотел. Врач попытался рукой отстранить Ирину, как бы желая этим сказать: «Больной слишком слаб. Дайте ему время прийти в себя», но она ответила немцу гневным взглядом.
– Со своим соотечественником мы разберемся сами. Он достаточно хорошо себя чувствует, чтобы ответить на все наши вопросы. И вообще мы забираем его под домашний арест. Верно, Густав? Ты же хочешь узнать, для кого выкрали твои картины?
– Я! – откликнулся Густав. – Дома он у нас все скажет.
Картины вернулись на прежние места, а вот сокровища нибелунгов, казалось, исчезли бесследно. Куда они подевались, Николай молчал как партизан. Он вообще молчал, ел, пил – и изображал из себя невменяемого. Ирина даже предлагала пригласить к нему психиатра, чтобы тот определил, не притворяется ли больной. Густав негодовал и срывался на всех. Ожидая прибытия в Дюссельдорф нашего теплохода, я и Алина старались не показываться ему на глаза.
Все разрешилось само, когда в дом неожиданно нагрянул гость, весьма милый старик, худощавый и моложавый, с тоненькими седыми усиками.
– Вы хотели меня видеть? – спросил он Густава, как только его привели в гостиную, где по чистой случайности оказались я и Алина.
Здесь же находились Ирина с матерью. Увидев гостя, Густав нахмурился. Определенно он знал старика. Я, кстати, уже догадывалась, кто это может быть.
– Простите, что я без звонка, но в отеле сказали, что вы звонили. Меня зовут Алекс Петроу.
– Слушаю вас, мистер Петроу, – скривившись, выговорил Густав.
– Я пришел по поводу картин. Я готов их посмотреть и купить.
– Да, но… – стушевался Густав и перевел взгляд на меня, как бы спрашивая совета, что ему делать дальше и как себя вести.
Заметив на лице хозяина смятение, Алекс Петроу пробормотал:
– Значит, мои самые худшие опасения подтвердились.
– Какие именно опасения? – спросила Алина.
– Их украли?
– Почему вы так решили?
– Вчера мой секретарь нашел в Интернете объявление о продаже интересующих меня картин. Электронного адреса не было, только номера телефона. Не похоже, чтобы это объявление давал мистер Шульц. Вот я и подумал…
Я и Алина переглянулись. Скорей всего это было наше с ней объявление.
– Мистер Петроу, а почему вас интересуют именно эти картины? Вы американец и так увлекаетесь русской живописью?
– Гм… – откашлялся Алекс. – Дело в том, что у меня русские корни.
– И вы говорите по-русски? – спросила я, перейдя на родной язык.
– Да. Прошу вас, скажите, что с моими картинами?
– А что значит «мои картины»? – удивилась Ирина.
– Эти картины некогда принадлежали моей семье. Я готов заплатить любые деньги, чтобы их вернуть.
– И давно вы их потеряли? – фыркнула Алина.
– Девяносто лет назад. Не я лично, конечно, – добавил он. – Мой прадед, Сергей Петровский, некогда владел небольшой галереей в Москве, помогал художникам-передвижникам, был дружен с Репиным, с Василием Поленовым. В благодарность Василий Дмитриевич подарил ему несколько копий своих картин.
– Копий? – переспросила я.
– Копий, вариантов… Поленов имел обыкновение долго работать над картинами. Он писал черновики, эскизы. Пытался превзойти самого себя, а писал он прекрасно. В нашей семье картины хранились вплоть до двадцатых годов, а потом деда, которому перешли по наследству картины, посадили, имущество конфисковали. Бабушке с детьми удалось уехать за границу. Некоторое время она жила в Германии, потом
