бояться и нечего задумываться.
– А село-то как, село? – вдруг нарушил тишину Симон.
– Что ж, село? – выходя из задумчивости, ответил Бакур. – Сожгли дом у Аракэла, жену убили. Своих двух убитых взвалили на арбы. А все зерно и все достояние монастыря и села увезли на крестьянских волах да на крестьянских спинах. Потом переправили через Аракс. А от марзпана войско прибылo. Да только затем, чтоб персов охранять…
Аракэл не двинулся, не поднял глаз, даже услышав об убийстве жены; он мрачно молчал, неподвижный, как камень.
– Прислал войско, чтоб персов охранять?! – послышался возмущенный голос одного из беглецов. – Его край разоряют, а он молчит?!
– Перс преданность его испытывает. Вот он и показывает преданность. На нашей шкуре!
– Человек за власть держится, – с горечью отозвался Симон. – Вот тебе и наш марзпан…
– Нас волку в пасть толкает, чтоб волку свою преданность доказать!
Бакур нахмурился. Это было слишком уж большой дерзостью, – нужно было подтянуть узду.
– Признавайте власть марзпана, поддерживайте честь марзпана, – марзпан ведь ваш!
Все на минуту замолкли. Но пожилой крестьянин спокойно возразил:
– Марзпан не наш. У нас никого нет и ничего нет, кроме горя! О нем мы и толкуем. А марзпан марзпаном всегда останется…
Молчание стало напряженным.
– Эх! – встрепенулся Бакур. – Пора!
Он поднялся на ноги. Поднялись и воины. Поколебавшись с минуту, Бакур обратился к Аракэлу:
– Ну, Аракэл…
– Ты меня ждешь? Я не пойду, – отозвался просто и холодно Аракэл, не отводя взгляда от огня.
– Марзпан приказал.
– Уходи, я не пойду! -повторил Аракэл, продолжая спокойно смотреть на огонь.
– Что ж мне делать? – сдерживая злобу, растерянно повернулся Бакур к крестьянам.
– Он не привычен к виселице, старшина Бакур! – отозвался один из беглецов, русоголовый юноша. – Боится, что в петле ему будет неудобно.
Все рассмеялись.
– Что ж, – возмутился Бакур, – я, значит, должен висеть вместо него?
– Ну и что? Ведь ты крестьянский защитник! – вновь подал голос русоголовый.
– Иди, иди! Не повесят! – выкрикнул растрепанный кремнии. – Столько народу по рукам и ногам связали, что на виселицу веревки не осталось!
Бакур задумался, решив было подождать еще немного, – может, выйдет что-нибудь. Но, видя, что Аракэл продолжает безразлично лежать у огня, он впал в отчаяние, понимая, что попытка применить силу вызовет кровопролитие.
– Пойдем! – обратился он к своим, махнув рукой, и вышел из хлева, бормоча: – Да падет ваш грех на ваши головы!
Воины злобно оглядели лежавших на боку, сидевших и стоявших статных юношей, крепких, как дубовые кряжи, и пожилых крестьян. Потом, ворча, последовали за Бакуром.
– Не по зубам оказалось! – мотнул головой пожилой крестьянин.
Кто то выглянул из хлева вслед Бакуру:
– Поехал отряд собирать, собака…
– Соберет! – нахмурился растрепанный крестьянин. – Собак много…
– Выходит, холодно нам стало здесь!.. – заметил пожилой крестьянин. – Пойдем уж. Ну, Аракэл?
– Да! – очнулся от задумчивости Аракэл.
– Что ж мы будем делать? Куда пойдем? Думали вы об этом?
Аракэл уперся хмурым взглядом в землю и глухо сказал:
– Я знаю одно; марзпан не выпустит нас из рук, раз его самого персы из рук не выпускают. Ведь мы пролили кровь персидских сборщиков!
– Что ж, так и должны мы всю жизнь мыкаться по горам и долинам? – нахмурился Симон.
Аракэл полупрезрительно взглянул на него:
– О своей голове думаешь? Ты о селах подумай!
– Что села? С селами все кончено.
– А если с селами кончено, мы не в счет. – Он подумал с минуту и прибавил:- Села-то он в Персию не угонит! Еще до этого не дошло. Вот семьям нашим будет туго, если только не попрятались они по домам у родных, у знакомых… А за нами охотиться будут!
Он оглядел юношей, затем резко спросил;
– Кто из вас хочет вернуться домой?
– Домой вернуться? – удивился один. – Да нас живьем сожгут!
– Ну, вот и помните, что сожгут! В этом нашем марзпанском краю правды нет. Пойдем поищем, где она есть. Это горе не только наше – всего народа…
– Нигде ее нет, правды! – горько произнес Симон, Аракэл спокойно и просто обратился к юношам:
– Идете с нами?
– Куда же, если не с вами! – отозвались юноши невесело, во решительно.
Помолчали немного, стали медленно собираться.
Первым вышел Аракэл. Симон тоскливо оглянулся и зашагал за ним, далее шли юноши. Шагая по тропинкам, все думали о том, что прежде всего необходимо уйти от погони; поскольку на родное село и семьи неминуемо обрушится месть марзпана и персов -домой возврата нет.
И вот все пошли за Аракэлом. А он не терял надежды. Па что он надеялся, никто не знал – ни юноши, ни Симон, ни даже сам Аракэл, шагавший впереди уверенно и задумчиво. Несокрушимое ли здоровье крестьянина, железные ли мускулы поддерживали в нем неукротимый дух? Придавал ли ему силы жизненный опыт? Но какую силу мог вдохнуть в него опыт его горькой, беспросветной жизни? Ведь Аракэл не жил, а постоянно вел борьбу, – борьбу за кусок хлеба, за клочок земли. Какую же надежду и силу мог дать ему опыт, вынесенный из этой неравной борьбы? Что хорошего видел в жизни крестьянин? Об этом Аракэл не помнил. Но надежда все же теплилась, не угасала. Он не терял мужества, которое всегда приходило ему на помощь во врсмя самой тяжелой работы, в дни голода, в дни бедствий.
Аракэл шел вперед.
Поздно вечером Бабик с Нерсиком вошли в покои матери. Молчаливый и угрюмый Бабик подошел к матери и молча снял ее.
Нерсик встал чуть поодаль, всхлипнул и разрыдался: глядя на Бабика и вспоминая перенесенные им побои, он как бы заново переживал обиду, пережитую в этот день братом, и почувствовал острую жалость к нему. Парандзем крепко прижала Бабика к груди и не могла сдержать слезы. Сколько оскорблений, горечи, унижений накопилось у нее на душе! И вот все прервалось, – ей невмоготу стало далее нести на душе этот тяжелый груз.
Дзвик подошла к Нерсику, обаяла его и отвела к окну, тихо увещевая.
– Не плачь, родной мой, не плачь! Если ты сам не пожелаешь стать персом, кто тебя может заставить?
Бабик порывистым движением вырвался из объятий матери, «о сжатыми кулаками встал посреди опечивальни и глухим от боли и ярости голосом воскликнул:
– Не побои отца меня оскорбляют… Меня оскорбляет то, что он дал мне в наставники армянина с пресмыкающейся рабской душой, который лижет пятки персам и смеет оскорблять «ой народ!
Парандзем отерла глаза.
– Вот и хорошо, дитя мое, что ты все эта понял даже лучше меня! обвил руками шею матери:
– Прочти нам то, что ты обещала, мать!
– Прочту, дитя мое, прочту, успокойся только! И не прекословьте вы очень князю. Он разгневается, может вас убить.
– Пусть убивает! – воскликнул Бабик. – Он бил меня на глазах у раба и пса! Это все равно, что убить меня!
