Всё в семье
Недавно журнал «Лайф» опросом историков и социологов определил сотню американцев, оказавших наибольшее влияние на жизнь Соединенных Штатов XX века. Неожиданностей много. Так, больше всего в списке — ученых, а президентов нет вообще. Но главный сюрприз в стране Голливуда — в перечень попал лишь один актер, Марлон Брандо.
При прочих заслугах Брандо, нет сомнения, что место в отборной сотне ему принес «Крестный отец».
Популярность и живучесть темы мафии в современной американской культуре объясняются разными причинами. Преступник как преступивший — то есть запредельно расширивший трактовку личной свободы. Родовая память ирландцев, евреев, итальянцев (ярких компонентов здешней этнической мозаики), которые утверждались в Новом Свете и таким путем.
Однако есть еще один поворот проблемы, возводящий мафию в статус символа и ориентира. В частности, эта причина послужила успеху «Крестного отца», вышедшего в начале 70-х — после затяжной смуты контркультуры, сексуальной революции, вьетнамского синдрома, бездомных хиппи. На экране, занимая места строго согласно патриархальному ранжиру, разместилась семья.
В семье каждый знал свой круг обязанностей, предел возможностей, освященный обычаями этикет. Первенец назначался в преемники, младший шел в люди, дочь испрашивала согласия на привязанности. Во главе стоял отец, начальник, судья, вершитель. Конкретно — классический американский
«Крестный отец» захватывал в первую очередь не гангстерским колоритом, а добротной основательностью семейной эпопеи — как «Сага о Форсайтах», «Семья Тибо», «Война и мир». Два главных и дюжина второстепенных Оскаров за две серии фильма Фрэнсиса Форда Копполы, канонизирование медального профиля Брандо, всенародная любовь — такое дается не кровопролитием и погонями, а прямым и ощутимым обращением к каждому, потому что у каждого есть или была семья.
Нынешний сезон принес на американский экран две важные семейно-мафиозные картины: это «Крестный отец, часть III» Копполы и «Свои ребята» Мартина Скорсезе.
Фильм «Свои ребята» пребывает на уровне очерка нравов с элементами производственного жанра («Ваш-то кем работает?» — «Мой-то? Да мафиози. Устает страшно»). Заурядных мещан, выбравших гангстерское ремесло, мастерство режиссера выводит к обобщениям, сохраняя за ними живую образность.
Клан Корлеоне — не хуже клана Кеннеди: тоже из эмигрантов, католики, слава, власть, деньги, тоже пополам радость и горе, тоже гибнут лучшие. «Свои ребята» — плебеи, больше всего похожие на «русскую мафию» с Брайтон-Бич: их торжества, их рестораны, их женщины, их нравы. Когда покойный «крестный отец» Евсей отмечал свое пятидесятилетие в «Национале» на Брайтон-Бич-авеню, хор исполнял величальную «Евсей всегда живой, Евсей всегда с тобой», а ассортимент блюд будто списывался с меню партсъездов.
В одном случае — размах, амбиции (Майкл становится командором рыцарского ордена), заявка на глобальные роли (пружины Ватикана, международный концерн-гигант). В другом — ни претензии, ни бунта, запросы на уровне скотоводов О. Генри: чуть разбогатев, купить карманные часы с камнями, натирающими мозоли на ребрах.
Соответственны и суммы в обиходе. Корлеоне дарят беднякам Сицилии 100 миллионов долларов. Самый большой куш, упоминаемый в «Своих ребятах», — 60 тысяч, годовой заработок приличного программиста.
Одни с гордостью несут звучное имя, храня связи с родиной предков (не случайно Майкл умирает в своем роскошном сицилийском дворце). Другие так и существуют под псевдонимом «свои ребята», откликаясь в быту на усредненные американские имена — Генри, Джимми, Томми.
Фон Копполы: дубовые панели, подлинники мастеров, костюмы от Диора. Фон Скорсезе: спальня «Корона империи» — мечта бакалейщика, платья с блестками, в ресторан приходят в шубах даже летом — из важности, но из осторожности сдают их не в гардероб, а на кухню, своим.
В обоих фильмах — итальянская музыка, но в одном — опера, в другом — шлягеры в ширпотребном исполнении «звезд международной эстрады».
Корлеоне, их друзья и враги гибнут в театральных ложах, в шикарных казино, на ступенях помпезных порталов. «Свои ребята» — в магазинных подсобках, на автостоянках, у стойки бара. Или в багажнике машины, где оживает недобитый враг, и главный герой Генри с друзьями неуклюже и торопливо тычут в него ножами.
В импрессионистских красках и рембрандтовских светотенях Копполы просто не смогла бы проявиться серость картины Скорсезе — тут если красота и мелькает случайно, то чтобы среди цветущих азалий Генри превратил в кровавое месиво лицо соперника.
В «Крестном отце» — мощный конфликт: разрыв между запутанным настоящим, амбициозным будущим и преступным прошлым. В «Своих ребятах» — одно мелкое бандитское настоящее: истории нет, на каждом конкретном персонаже она начинается и заканчивается.
Возникает естественный вопрос: если как-то понятны риск и преступления ради богатства, статуса, власти, то что привлекательного в плебейском мире «Своих ребят»?
Ответ — в названии. В том, что ребята — свои.
Насущная, первостатейная потребность человека — желание приобщения. Так было всегда, и «ядра конденсации» существовали во все времена — приход, цех, полк, сословие. Цивилизация, ставящая во главу угла личность, достигла вершин в XX веке. Но оказалось, личность не очень знает, что ей делать со своей свободой. Материальный аспект дела опередил моральный. Освобожденный человек не освободился от решения проблемы «своего».
Домашним уютом веет от толстых итальянцев, вечно перепачканных чем-то красным: томатным соусом, конечно. Раздавить — помидоры, резать — чеснок тонко-тонко, отбить — телятину. Из-за стены — жуткий крик: «Вернись в Сорренто!»
Прибежище, убежище, семья. Само слово убедительно. Начало всех начал — семя. Магическое число — семь, ободряющее гарантией численного перевеса: нас уже семеро, и все одинаковые — семь-я. Торжество простейшего арифметического действия — сложения.
Спокойствие — в сплочении: в тесноте, да не в обиде, сор из избы не выносить, в коммуналке как-то привычнее. Близость до диффузии, до взаиморастворения. Все семь — я. Поэт сказал: «Сотри случайные черты, и ты увидишь — мир прекрасен». Как же прекрасен он станет, если стереть не только случайные, но и любые черты!
В единении со своими — подчиняешься не логике, а традиции, не разуму, а ритуалу. Сколько в этом умиротворения: смена времен года, ритм дня-ночи, естественные вехи временного потока — первый снег, седьмое ноября, тринадцатая зарплата. Все уже продумано.
Ничего не страшно, меры приняты: мы спина к спине у мачты, в кольце врагов, в империалистическом окружении.
Генри ведет свою девушку в ресторан — через кухню: долго и непарадно, зато доверительно, избранно, причастно. Быстрые кивки, палец в соус — «О!», рукопожатия на ходу, небрежные приветствия, легкие улыбки, «Вам как всегда?».
Теплота отношений. Имена уменьшительные: Джимми, Томми. Если даже с именем-отчеством, то по-партийному на «ты». Обкатанные шутки, знакомые жесты, привычные словечки: «добре», «лады».
Необременительный, без неожиданностей досуг: карты — партнеры те же и ни проиграть, ни выиграть невозможно. Отпуск на ближайших островах: в Европе только бабки тратить, а тут пляж, как в
