Резиденция семейства Мело-Пессо вполне соответствовала словам Альваро. Когда я нажал звонок при воротах-портале, на аллее появилась горничная, свежая, как сестричка милосердия, ухаживающая за феями. Посреди аллеи она остановилась как вкопанная.
— Здесь никого не ждут. Нам не нужен ни шофер, ни садовник.
— Я преподаватель французского языка, которого пригласила мадам. Сообщите ей о моем прибытии и не мешкайте!
— Это ты-то учитель доньи Кристины? Предупреждаю: наша немецкая овчарка тяпнет всякого, кто ей не по нраву!
— Не грубите. Отправляйтесь докладывать.
В эту минуту на площадке особняка появилась сама Кристина Мело-Пессо, которая властно и весьма умело выправила положение.
— Франка! Не спорьте. Откройте профессору.
Надо было видеть физиономию Франки, когда я степенно поднялся по ступеням и поцеловал руку доньи Кристины.
— Моя горничная не обидела вас?
— Никоим образом. Она очень корректна.
Снова косой взгляд Франки, которая уже вообразила себя уволенной и вышвырнутой на беспощадные улицы Сан-Паулу.
Французский был почти родным языком для Кристины. Она говорила на нем с детства и произносила слова лишь с едва уловимым акцентом. Дочь дипломата, она училась в колледже в Лозанне, жила в Женеве и Брюсселе, прослушала курс по истории Древнего Рима в Сорбонне. Но со времени замужества из иностранных языков она чаще пользовалась английским.
— У меня наметились морщины на душе, — говорила она. — Вы мне из разгладите? Но не интенсивно! Раза два в неделю по паре часов свободной беседы на темы, которые волнуют сейчас культурную Европу. Как разворачивается дуэль между Камю и Сартром? Чего хочет группа «гусаров»? Как там сияет Франсуаза Саган, что со школой нового романа…
— Вы что сейчас читаете? — спросил я.
— «На берегу Большого Сирта». Вы любите Гракка?
— Чудесный вопрос! За последние девять лет мне задают его в третий раз и всегда с целью открыть шлюзы для потока грез молодого человека, охваченного страстями. В 1946 году, когда мне было двадцать, я попросил Пьера Мабиля помочь мне в выборе чтения в Париже. Он сразу же мне заявил: брось все и приобрети томики Жюльена Гракка у букиниста Жозе Корта. Через пять лет в полицейской префектуре Милана итальянский чиновник, который наотрез отказывался продлять мою визу, вдруг отрывает голову от бумаг и глядит мне в глаза: «У меня сегодня прекрасное настроение. На моем ночном столике лежит книга одного французского писателя, малоизвестного. Если через минуту вы назовете его имя, я продлю вам пребывание в Италии на срок, какой вы сами пожелаете.» «Это не иначе как Жюльен Гракк», — не раздумывая ответил я. «Вы выиграли Италию. Я и в самом деле читаю его „Угрюмого красавца'. Это, скажу вам, вещичка! Куда там нашим Силоне, Малапарте, Моравиа».
— Вы получили шикарный итальянский приз, вечную весну, не правда ли?
— Но это было так мало в сравнении с солнечным мигом, который я переживаю сейчас, — любезно- галантно отбарабанил я и даже прищурил глаза, как подобает ослепленному.
Это оказался и в самом деле самый мимолетный курс в моей роли профессора по французской беллетристике. В непринужденном и бессистемном разговоре всплыло имя Гийома Аполлинера. Я принялся рассказывать о его решающей роли в становлении стиля модерн, чувствительного и чувственного, о его месте в одном ряду с Сандраром и Пикассо. Я признался Кристине, что в мои семнадцать лет был потрясен и совершенно покорен, прочтя в журнале «Фонтен» Макса-Поля Фуше аполлинеровскую поэму «Любовь, презрение и надежда», написанную белым стихом.
— Вы помните из нее что-нибудь наизусть? Я готова слушать.
И я начал:
когда у меня перехватило дыхание при взвизге колес круто затормозившей машины внизу под окном.
— Муж вернулся, — сказала Кристина, не выказав никакого волнения. — Продолжайте, прошу вас.
Но шум распахнувшейся двери не позволил мне продолжить.
— Фернандо, это Ален Рикабье, преподаватель французского. Я тебе о нем говорила.
Я встал и протянул руку этому блондинистому «зверю», как назвал его Альваро по телефону.
— Привет, — сухо сказал он, не подавая руки. — Кристина, мне надо сказать тебе пару слов.
— Извините, месье. Я на секундочку. — И она подошла к мужу в дальнем углу все той же гостиной, где сидел и я.
— Говори тише, Фернандо. Возможно, он понимает наш язык.
— Ты подумала, прежде чем брать себе в преподаватели черного? Что скажут соседи? О чем будет судачить прислуга? Во что ты превращаешь наше положение в городе, в стране наконец?
— Разве я могу спрашивать людей по телефону, какой они расы? Ты же знаешь, что в моей семье все четыре столетия плевали и плюют на расовые предрассудки, которые глупее всех суеверий, вместе взятых. Имя Пессо кое-что значит!
— Дурацкие идеи твоего отца! Ты живешь в доме Фернандо Мело-Веспуччи, а не в папашином борделе Организации Объединенных Наций! Моя бабушка говаривала: если негр приближается к гостиной, он должен быть готов повстречать две вещи: метлу или хлыст. Первое предпочтительнее.
— Ничего удивительного: твоя бабушка, приглашая гостей к чаю, сыпала в сахарницу овса, ведь она привыкла кормить ослов!
— Не смей оскорблять мою семью!
Я спокойно разжег мою трубку и, как старый морской волк, ждал, пока уляжется супружеская буря.
— Не так громко, потише, умоляю тебя. Во всяком случае он уже здесь, и занятия начались.
— Не может быть и речи, чтобы они шли и дальше. Выпиши ему чек, заплати ему за месяц, за полгода, за год. И метлой этого черномазого!
— Ты отвратителен!
— Нет, ты только посмотри, за кого он себя принимает, твой негр-профессор! Трубочку покуривает да густой дымок пускает под нашу потолочную лепнину, затуманивает стенную панель. Сейчас я ему покажу, из
