глиняные плошки. Она дала их ему, но свечей не было, так что пришлось довольствоваться трехлинейной лампочкой, при бледном свете которой семья проводила вечера, а Михл — до того, как заболел, — писал свою книгу.
Лампу поставили в изголовье, и от этого в комнате стало совсем сумрачно, так как скудного света хватало лишь на то, чтобы освещать голову покойника.
Наступила ночь. Сроли не пустил в комнату, где лежал умерший Михл, его жену и детей и остался в первые минуты только с Лузи и Аврамом. Затем он дал знак Авраму, чтобы он с Лузи шел домой, потому как тут им делать нечего, а сам остался дежурить, как полагается.
Лузи и Аврам ушли. По дороге они молчали, и Аврам в этом молчании чувствовал продолжение разговора, который Лузи вел с ним в тот вечер. А главное — безмолвное объяснение решения Лузи, которое его ошеломило.
Став свидетелем смерти Михла и наблюдая убогую обстановку его дома, его жену и детей, оставшихся в лачуге, по сути дела, на попечение равнодушных соседей, без призора, без поддержки, обреченных на обивание чужих порогов, — видя все это и понимая, что история Михла от начала и до конца послужила, возможно, последней причиной столкновения Лузи не только с городом, но и с самим собой, — он, Аврам, такой цельный и без единой трещинки, даже он, глядя на все это, теперь застыл в недоумении.
Всю дорогу от дома Михла до дома Лузи Аврам шел, понурив голову, а потом и дома с Лузи ни словом не обменялся. А когда лег спать и начал обдумывать все, что сегодня слыхал и чему стал свидетелем, Аврам, как это ни удивительно, уже не обвинял Лузи ни в чем и не находил его решение неоправданным.
А Сроли, оставшийся у Михла в комнате, где свет лампочки не только не доставал до потолка, но и самого покойника едва касался, — Сроли, который не был набожным, не делал того, что обычно делают в таких случаях: не склонялся над священными фолиантами и не читал псалмов… Некоторое время он сидел на стуле неподвижно, потом, когда это надоело, принялся — насколько это было возможно в маленькой комнате — шагать из угла в угол, стараясь таким образом скоротать долгую зимнюю ночь. А когда и это наскучило, он снова сел и незаметно для себя самого, от усталости и от тоскливого безмолвия закрыл глаза и задремал.
Ему приснился сон, будто Лузи — хозяин какого-то большого сада, закрытого, запертого, обнесенного со всех сторон забором, а Михл работает там сторожем. Забор, однако, был не обыкновенный, а высокий, как в тюрьме, — такой высокий, что человеку через него не перелезть, и нигде нет ни щели, ни лазейки, через которую можно было бы пробраться или хотя бы заглянуть и посмотреть, что там внутри… Но тут оказывается, что Лузи вовсе не хозяин этого запертого имущества, а сам в нем заперт… Это очень огорчает Сроли, но он не может проникнуть за забор и хоть чем-нибудь помочь Лузи… И вдруг он видит, что доски начинают ломаться, трещать, скрипеть, а столбы, врытые глубоко в землю, вылезают из ям и тащат за собою целые полотнища забора, к ним прикрепленные… А после того как забор завалился, в саду показался Михл с радостной улыбкой на лице, как если бы это он сам помог разворотить забор. А даже если Михл тут ни при чем, то он все равно очень доволен, что так случилось. Однако потом улыбка с лица Михла исчезла, ее сменило выражение грусти, усталости, как бывает у человека, который после тяжкой, утомительной работы чувствует себя надломленным… Сроли спешит к Михлу, чтобы выразить свое великое сочувствие и благодарность за его освободительную работу, которая, оказывается, проделана действительно им… Однако уже поздно… Лицо Михла искажает гримаса, хоть и не сопровождаемая стонами и криками, но идущая от едва сдерживаемой боли, которой человек не может вынести и от которой скоро кончится.
Так оно и есть: Михл кончился… И вот он уже лежит на земле… Сроли видит себя и Лузи стоящими над ним в почтительном молчании, как при воздаянии последней почести. Но проходит немного времени, и оба они, взявшись за руки, перешагивают через него, и вот они уже в поле, далеко, одни, на желанном пути, и все горизонты перед ними открыты…
— А! — воскликнул Сроли, раскрыл глаза и увидел то, что можно было увидеть в эту минуту в комнате у Михла: сам Михл — на полу, трехлинейная лампочка еле светит в изголовье, а огонька почти не видно, потому что со двора заглядывает в окно белесый рассвет…
Утром у Сроли было много дел: прежде всего, сбегать в погребальное братство, сообщить о покойнике и договориться насчет могилы и савана, который Сроли, кстати сказать, не выпрашивал, как для нищего, бесплатно, а за все платил и даже не особенно торговался, словно речь шла о зажиточном человеке, оставившем порядочное наследство.
Когда в погребальном братстве все было улажено, Сроли отправился в нееврейский квартал, где жил Иоселе-Чума, и, не расспрашивая тамошних жителей, нашел его дом, как будто заходил сюда нередко.
Откуда он знал этот дом?
Относительно Сроли таких вопросов не задают!.. Вероятно, он как-нибудь раньше узнал, где живет Иоселе, намереваясь к нему прийти — мало ли с какой целью: может быть, из простого любопытства, а может быть, и ради серьезного дела… Так или иначе, но, прежде чем Иоселе в это утро выбрался в город на службу, где он работал в качестве ответственного служащего, Сроли к нему вошел и, едва переступив порог, сообщил о Михле.
— Вы, конечно, знаете, о ком я говорю? — сказал Сроли.
— Вот как! Что вы говорите? Умер? Как это случилось?
— Как со всеми… А в таком-то часу будут похороны, на которые вас просят пожаловать.
Рассказав все, что следует, Сроли пошел к некоторым из приверженцев Лузи и попросил их от имени Лузи передать всем другим, до которых он не успеет добраться, чтобы они явились отдать последний долг покойнику.
Потом пришлось долго повозиться с самим покойником, когда нужно было бегать по соседям из двора во двор и одалживать самовары, которых в доме у Михла не было, для кипячения воды, а потом доставать свечи, чтобы поставить их в изголовье, и простыню, чтобы накрыть тело.
Все это Сроли раздобыл сам, потому что, кроме домашних Михла, никто из его родственников и друзей не показывался — ни из давнишних, отрекшихся от Михла, когда тот вышел из общины, ни из тех, кто ему симпатизировал, но еще не успел сблизиться с ним.
Так что Сроли оказался единственным, кто смог обо всем позаботиться… Однако благодаря его энергии ему удалось все устроить как следует: перед омовением у изголовья покойного горели свечи, а во время омовения самовары кипели; возле дома Михла, во дворе, собралось довольно много народа — к удивлению соседей, которые думали, что после несчастий, случившихся с Михлом, никто на похороны не придет. Но пришли, и даже многие, чего, конечно, никто не мог ожидать.
Среди провожатых выделялись две группы людей: с одной стороны, давние друзья Михла — портной Авремл, красильщик Менахем, грузчик Шолем и многие другие, державшиеся вместе, особняком, в нищенских поношенных шубейках, с согнутыми спинами, с исхудавшими, синими от холода лицами… А с другой стороны, пришли приверженцы Иоселе, которые выглядели гораздо благообразнее, упитаннее и были лучше одеты.
Соседи удивлялись, глядя на этих людей, которые, ожидая отправления похоронной процессии на кладбище, сначала держались обособленно, словно каждая группа имела свою долю во всем этом происшествии. Тем не менее вскоре обе группы объединились и приняли одинаковое участие и в процессии, и в ношении покойника, когда нужно было друг друга сменять, то и дело подставлять плечо, чтобы дать отдохнуть тому, кто устал.
Да, это была необыкновенная картина, когда по одну сторону носилок шли в паре приверженец Лузи и сторонник Иоселе — близко, плечом к плечу, — что в иных обстоятельствах трудно было себе представить…
Процессия двинулась к кладбищу. Сроли, идя за носилками, вел за руку мальчика лет пяти-шести, совсем как родного. Это был единственный оставшийся в живых сын Михла Букиера. Помимо того что он выглядел нищим оборванцем, мальчик еще и прихрамывал: то ли занозил палец, то ли гвоздь в башмаке мешал.
Сроли по-отечески ласково держал мальчика за ручку и смотрел на него сочувственно, когда замечал, что ребенок боится чужих людей, несущих его отца, и хочет отстать, остаться позади.
Так дошли до кладбища. Когда покойника положили в мертвецкой, с ним поступили так же, как
