поступают со всеми: семь раз обошли его кругом… Однако когда собирались проделать все остальное — вынести Михла из мертвецкой, принести к могиле, которая была заказана и уже должна была быть готова, — вот тогда Сроли, а за ним и все прочие, знавшие толк в городских делах, заметили еще одну удивительную вещь, которую на таких похоронах трудно было себе представить.
А именно?
Вдруг показался Гиршл Ливер, кладбищенский надзиратель. Это случалось очень редко, только на богатых и торжественных похоронах. Вместе с Гиршлом шел кабатчик Иоина — человек, который бывает нужен там, где требуется сделать дело, которое другим противно и браться за которое порядочному человеку не пристало.
— Что им тут надо? — спросил Сроли, как только увидел их, понимая, что это неспроста: если эти двое потрудились прийти сюда, значит, у них имеется какой-то тайный умысел.
И действительно, вскоре этот умысел стал всем ясен… Когда носилки с покойником подняли и вышли из мертвецкой, чтобы отнести тело туда, куда полагается, по проторенной тропинке, ведущей к месту, где роют обычно могилы, вдруг раздался приказ надзирателя Гиршла:
— Нет, не туда… Сюда, к забору! — указал он в сторону от тропинки, где на слежавшемся снегу видны были свежие следы, видно только сегодня оставленные. Это означало, что нести Михла следует туда, где никого не хоронят, кроме незаконнорожденных детей, а также людей неизвестных, безымянных, женщин непристойного поведения и воров.
— Что такое? — спросил Сроли, увидав, куда показывает надзиратель, выпустив ручку мальчика и подойдя к Гиршлу. — Почему — туда?
— Так велит община! — выступил вперед Иоина, заложив, как обычно, руки за спину, и подошел к тем, кто нес покойника, намереваясь загородить им дорогу и оставить свободным только то направление, которое указал Гиршл.
— Не сметь! — крикнул Сроли и встал перед носильщиками. — Их вы туда понесете! — указал он на Иоину и Гиршла, которые стояли рядом.
— Велено! — холодно приказал Иоина носильщикам, которые, будучи людьми подчиненными, должны были выполнять только приказы Гиршла или Иоины, который тоже имел голос в погребальном братстве и который, как было известно, если сказал что-то, то никогда от своего не отступал.
— Не велено! — снова крикнул Сроли и не позволил слушаться приказа Иоины.
Тогда из числа провожавших, вначале не понимавших, чего хотят Иоина и Гиршл, но потом сообразивших, что те намерены опозорить покойника, выступил Иоселе-Чума.
Он был одет гораздо приличнее других, потому что являлся высокопоставленным служащим очень солидного нездешнего предприятия, и одна уже представительная внешность придавала ему духу для того, чтобы выступить против Иоины и Гиршла, да и сам он, как оказалось, был не промах… Он подошел к Иоине и смерил его презрительным взглядом, точно все существо кабатчика не имело для него никакого значения, а его самоуверенность доносчика никого не пугала…
Иоина сразу же был вынужден отступить, и особенно — когда Иоселе подошел к нему еще ближе и сказал:
— А-а, это вы, кажется, кабатчик Иоина, если не ошибаюсь? Да? Так вот, слушайте меня: советую вам не затевать никаких историй ни со мной, ни со всеми теми, кто пришел на похороны. Ступайте подобру- поздорову и дайте нам похоронить покойника так, как полагается ему по заслугам. Не то, предупреждаю вас, это кончится для вас плохо. Мы знаем, кто вы такой. — Иоселе наклонился к Иоине и все дальнейшее проговорил вполголоса, ему на ухо. — Вином без акцизного сбора торгуете? Краденое прячете? А по- русски, — добавил Иоселе, — говорить не умеете? А начальства боитесь? Так вот завтра, если вам угодно, тот, кому нужно, узнает о святых делах, которыми вы занимаетесь на этом свете и которые через сто двадцать лет, несомненно, помогут вам попасть прямо в рай… Вы меня слышите, реб Иоина?..
Последние слова Иоселе так всполошили кабатчика Иоину, что тот лишился дара речи и у него отнялся язык — не только доносительский, работавший без устали всегда, когда перед Иоиной оказывался противник, против которого необходимо было выступить во всеоружии, но и обыкновенный человеческий язык… Иоина онемел и тут же начал пятиться, точно побитый пес с поджатым хвостом. При этом он выглядел таким униженным, таким убитым, что даже руки, которые он всегда закладывал за спину, сейчас опустились, словно чужие.
Он ушел… Командовать носильщиками взялись Иоселе и Сроли. Они приказали положить Михла на землю, так как обычай запрещал идти с покойником обратно в мертвецкую. И тут же они по-хозяйски потребовали от надзирателя, чтобы он приказал рыть новую могилу там, где было условлено, на таком месте, которое не означало бы неуважения к покойнику.
Гиршл без разговоров, не сопротивляясь, послушно выполнил требование, увидев, что кабатчик Иоина сразу же выдохся после того, как Иоселе посекретничал с ним, что он окаменел и даже руки забыл заложить за спину и бессильно опустил их. Гиршл понял, что если его компаньон так принижен, то, значит, предприятие их лопнуло, и если Иоина даже словом обмолвиться не рискнул, то это опять-таки значит, что у Иоселе есть чем припугнуть кабатчика.
Поэтому он покорился и сделал все, что от него требовали.
Прошло довольно много времени, прежде чем вырыли другую могилу, потому что работа эта вообще требует много времени, тем более зимой, когда земля затвердела и смерзлась. Пришлось ждать долго. Иоина же после своего неудачного выступления потихоньку убрался, зашел в избушку надзирателя, а оттуда выскользнул в город и исчез.
Остальные, дабы не стоять на холоде, зашли в мертвецкую и разделились на группы, чтобы «лузинцы» не смешивались с «иоселевцами»… Однако немного погодя, когда Иоселе увидел в углу Лузи, стоявшего в окружении своих приверженцев, его потянуло к нему… Лузи был в зимнем пальто раввинского покроя — без пуговиц, с заложенными одна поверх другой полами, которые приходилось придерживать рукой, в черной меховой шапке, придававшей его бледному лицу выражение особого благородства. Он стоял среди тех, кто жадно ловил каждое его слово. Иоселе двинулся к нему.
Когда он приблизился, люди, окружавшие Лузи, расступились, а большинство из них вообще отошло в сторону, понимая, что Иоселе интересует один только Лузи, который, очевидно, произвел на него сильное впечатление, — это было понятно приверженцам Лузи, и они этим внутренне гордились… Кто-то отошел из уважения к чужому Иоселе, лучше их одетому, принадлежавшему не к их среде, кто-то — из боязни стоять возле вольнодумца, пользовавшегося дурной славой, а люди очень набожные — во избежание соблазна, исходящего от человека, которого следует избегать…
Лузи остался почти один, и Иоселе тут же завел с ним разговор — во-первых, о Михле, ради которого все собрались здесь: не знает ли Лузи причины такого неожиданного конца этого человека? Ведь совсем недавно он, кажется, не внушал особого беспокойства… А затем, разговорившись, Иоселе позволил себе задать и второй вопрос: Иоселе просит извинения, но очень хотел бы знать, как это возможно, что приверженцы Лузи, с которыми Михл так резко порвал, все же не отшатнулись от него, как это водится у других, у так называемых ревнителей благочестия?.. При этом Иоселе исподтишка испытующе смотрел на Лузи, желая понять, не он ли, Лузи, подтолкнул Михла к свершению столь необычного поступка, который людьми набожными был бы, без сомнения, осужден.
В ответ на первый вопрос Лузи сказал, что виновником неожиданного конца Михла является город, оттолкнувший его, отнявший у него заработок, подорвавший его и физически, и духовно. Что же касается второго вопроса, то Лузи оставил его почти без ответа, отмахнулся от него, предоставив Иоселе думать то, что ему угодно… Насколько это позволяло место, где происходил разговор, Лузи даже усмехнулся, из чего Иоселе сделал вывод, что закравшееся к нему в душу подозрение относительно Лузи не лишено оснований…
Иоселе это почувствовал и по тому, как Лузи упоминал имя Михла: без всякого небрежения, напротив, словно вспоминая о человеке, с которым он на протяжении долгого времени стоял на одной ступени и продолжает стоять на той же ступени и сейчас, хотя с этим человеком случилось достойное сожаления недоразумение, о котором кое-кому хочется позлословить, но ни в коем случае не ему, Лузи, расценивающему это именно как недоразумение.
Лузи с его манерой скромно держаться очень понравился Иоселе, так что, слушая его, Иоселе не отрывал от него взгляда, внимательно изучал его внешность, рассматривал одежду, стараясь не прерывать
