в то время именовали просвещение, могут предаваться лишь считанные единицы, которые имеют возможность искать ее за облаками, а к подавляющему большинству, к массе трудовых людей следует приходить с чем-то более существенным, с насыщающей пищей, предшествующей танцам. Лишь насытившись, люди смогут воспринимать красоты, к которым сейчас равнодушны, так как ни времени, ни выдержки, ни понимания им не хватает.
Иоселе убедился, что он вместе с небольшой группой приверженцев — всего лишь крошечный островок в безбрежном море нужды и невежества и что низко и недостойно кичиться своим превосходством, довольствуясь тем, что удалось захватить для себя одного, для собственного своего благополучия…
Поэтому Иоселе искал широкую дверь, через которую он мог бы выйти к массам со всем тем, чем он вооружен, полагая, что, если ему удастся добиться, чтобы масса согласилась принять на первых порах то, что доходчиво и доступно ее пониманию, в дальнейшем у нее раскроется душа и она услышит то, к чему пока еще глуха.
Поэтому Иоселе старался приходить к людям не с пустыми руками, не с бесплодными добрыми пожеланиями, трудными для восприятия, а с практическими, тщательно продуманными планами и с советами, помогающими удовлетворить повседневные нужды.
Вот, к примеру, один из таких планов: основать ссудно-сберегательные кассы взаимопомощи под названием «Поддержка падающих». Это значит, объяснял Иоселе, что каждый должен внести некую сумму, которую ему удалось сберечь в добрые времена, и из собранных денег всем нуждающимся будут выдаваться краткосрочные или долгосрочные ссуды, а впоследствии взявшему ссуду следует вернуть ее с процентами или без них.
Другой план состоял в том, чтобы организовать производственные артели, которые забирали бы у ремесленников определенной профессии готовые изделия, изготовляемые обычно по заказам оптовых торговцев и предпринимателей, отрывающих у ремесленников значительную часть заработка за посредничество между производственниками и потребителями. «А не лучше ли, — толковал Иоселе ремесленникам, — чтобы вы сами стали предпринимателями и устроили так, чтобы весь заработок попадал к вам, а не к лавочникам, которые, как говорят, „не сеют, не жнут — на готовеньком живут“, за счет чужого труда…»
Одним словом, Иоселе не раз пытался собирать ремесленников разных специальностей, разъяснять им положение дел и доказывать свою правоту посредством веских доводов и примеров; он говорил, что они отстали от жизни и не понимают, насколько выгодны его предложения, ведь он заботится только об их благополучии.
Народ поначалу слушал очень внимательно и утвердительно кивал головой: «Конечно… Правильно… Прекрасная мысль… Такую бы нам жизнь…» Однако потом, когда Иоселе готов был перейти от слов к делу и приняться за осуществление своих планов, публика начала отлынивать, охладевать и избегать каких бы то ни было действий. Почему? А потому, что каждому стало казаться, будто его хотят обмануть, обойти. Ремесленники подозревали друг друга, а все вместе — Иоселе, и настало «смешение языков», никто никого не слушал, каждый думал, что другой хочет заполучить побольше, все перессорились и разошлись с тем же, с чем пришли, — ни с чем…
— Вы разве не видите, — выискивался тогда некто, прикидывающийся добрым другом Иоселе, который ценит его труды, и, отозвав Иоселе в сторонку, говорил доверительно, как добрый советчик: — Вы разве не видите, что с нашим братом ничего не сделаешь? Ведь это же головы садовые, хоть топор бери и колья теши…
Да, Иоселе уже не раз проваливался со своими проектами. Он думал, что дело тут в нем самом, что он не способен словами объяснить то, что нужно, и решил обратиться к людям со специальной брошюрой, написанной на простом и понятном языке. Над этой брошюрой он теперь и работал.
Написав ее, он пошел к местному типографу Шефтлу Кацу, который у себя в типографии носил шелковую ермолку — из уважения к самому себе, а также к богоугодной деятельности своего предприятия, обслуживавшего самую благородную публику такими необходимыми и важными творениями, как Мишна, Агада, Пятикнижие с комментариями и толкованиями, отпечатанными на лучшей бумаге черными, пахнущими краской буквами, с торжественными титульными листами, с изображениями пророка Моисея и брата его Аарона: первого — с торчащими изо лба лучами, напоминающими рога, второго — облаченного в белое одеяние ксендза, с кадилом для воскурения ладана.
Шефтл носил на кончике носа очки, с которыми приходил всматриваться в работу наборщика или корректора, делать на правах хозяина замечания, подгонять, советовать и предупреждать: смотри, мол, чтобы набор не шел вкривь, тут особенно тщательно читай корректуру… В этих очках он встречал клиентов и заказчиков, смотрел на них искоса, как петух, иной раз ласково, иной раз сердито, в зависимости от того, с чем явился посетитель и чего он заслуживал…
И вот когда Иоселе пришел и стал предлагать напечатать свою книжицу, Шефтл Кац, который, видимо, знал о нем и о его деятельности в городе, еще до того, как взял в руки рукопись, искоса посмотрел на автора и смерил его строгим взглядом, который означал, что с такими клиентами вообще не стоит дело иметь… Потом он из приличия все же взял брошюру, повертел небрежно, как бы не желая пачкаться, и тут же вернул ее Иоселе, сказав:
— Нет, это не для меня.
— Почему, реб Шефтл? Ведь это же ваше занятие, ведь у вас типография?
— Да, но не для таких сочинений.
— Для каких «таких»?
— Для всякой мелочи, для разных книжонок, чепухи… Я даже не знаю, что там написано.
— Но ведь вы можете прочесть и убедиться, что там, упаси Бог, ничего недозволенного нет.
— Нет, не хочу я таких заработков и не желаю с этим дело иметь… Словом, это не для меня… — Иоселе получил отказ, а в придачу — высокомерный, отталкивающий взгляд.
Иоселе и тут постигла неудача… Он рассчитывал потом расклеить воззвания в синагогах и других общественных местах. Но Иоселе знал, что Шефтл Кац отказался печатать его брошюру из боязни повредить своему предприятию и лишиться доверия не только тех, к чьей помощи ему приходилось прибегать, но и потребителей его печатной продукции; Иоселе знал, что рука авторитетных лиц в городе достаточно длинна, чтобы дотянуться до синагогальных старост с приказом немедленно сорвать воззвания, написанные Иоселе.
Иоселе, наконец, обратился к более умеренным и не столь завистливым представителям набожной части населения, полагая, что, вероятно, те согласятся хотя бы выслушать его, и тогда он докажет, что не пытается в данном случае затрагивать вопросы веры, имея в виду только интересы остро нуждающихся бедняков, ложащиеся тяжким бременем на общину, которая не имеет возможности помочь им при всем своем желании.
Но и из этого ничего не вышло. Иоселе даже на порог не хотели пускать, точно человека, от которого следует держаться подальше… А те люди, которые приняли его и поначалу воздали ему должное, говоря: «Да, это не лишено смысла… Об этом можно побеседовать…» — эти тоже отреклись от него, посоветовавшись с более косными соседями, которые их напугали и отговорили поддерживать нелепые затеи Иоселе…
И вот когда Иоселе увидел Лузи, ему показалось, что он нашел человека, который сочувственно отнесется к его начинаниям, с которыми он, Иоселе, носится так долго. И Иоселе устремился к Лузи, словно к последнему якорю спасения, в надежде ухватиться за него прежде, чем потерпит кораблекрушение вместе со своими благими намерениями.
Когда Иоселе вошел в дом, Лузи был один. Он сначала посмотрел на Иоселе с удивлением, думая, что тот заблудился и попал сюда по ошибке. Когда же Лузи убедился, что ошибки никакой нет, то очень вежливо попросил его войти и предложил сесть.
Иоселе охотно принял приглашение и после первых слов приветствия стал излагать цель своего прихода.
Он сказал, что речь идет об общественном деле, в котором он очень хотел бы заручиться поддержкой и помощью Лузи.
— А именно?
— Я давно уже вынашиваю мысль создать более или менее прочную опору для тех, кто ложится
