Лузи и не пропускать ни одного произнесенного им слова.
Разговор продолжался довольно долго, и в него не вмешивался никто из тех, кто прятался здесь от холода. Но уже ближе к сумеркам могильщики справились со своей работой и покойника отнесли к могиле.
Сроли снова взял за руку сынишку Михла. Мальчик замерз, сжатый со всех сторон чужими людьми, недоумевая, отчего папа со вчерашнего дня какой-то странный, все время лежит чем-то накрытый, с ним делают что-то очень грустное, а он не сопротивляется; а когда подошли к могиле и мальчик увидал разрытую яму и холмики мерзлой земли по обеим сторонам ее, он расплакался и повернулся к Сроли, как к родному. Сроли взял его на руки.
Люди притихли. Могильщики еще возились на дне могилы, потом вылезли, взялись за оба конца простыни, в которую был завернут Михл, и опустили его в могилу… Вдруг послышался плач и всхлипывание взрослого. Плакал Аврам Люблинский, который вместе с Лузи пришел на похороны. Подобные вещи случаются, конечно, и со взрослым, здоровым мужчиной, когда он испытывает сильное потрясение при виде человеческой смерти, а тут это могло произойти и оттого, что Аврам еще со вчерашнего дня был взволнован беседой с Лузи, потому что понял, что на Лузи надвигается катастрофа, суть которой он не успел осознать из-за кончины Михла.
Сынишка Михла снова расплакался. Когда нужно было произнести поминальную молитву и кто-то из приверженцев Лузи начал подсказывать ему слова, Сроли раскричался: «Что ты от него хочешь? Не видишь, что ли? Ребенок не может… Читай сам…»
Тут же начали засыпать могилу. Лузи бросил первую лопату земли, потом за дело принялись все, кто с ним пришел; не отставал и Иоселе.
Спустились густые сумерки, люди вернулись в мертвецкую, а оттуда отправились в город. Сроли и на обратном пути вел за ручку мальчика, а когда видел, что тому трудно идти, брал его на руки. Лузи и Аврам пошли домой, остальные разбрелись кто куда. Вот и все. Так Михл Букиер был вычеркнут из списка живых.
В ночь после погребения Михла Букиера в доме Иоселе-Чумы, стоявшем в глубине двора, горел свет, проникавший сквозь щели в ставнях. Иоселе работал допоздна, писал корреспонденцию в газету, сотрудником которой он состоял, — в популярную тогда еврейскую газету «Голос», издававшуюся за границей, кажется в Кенигсберге.
Иоселе писал в стиле просветителей-вольнодумцев того времени, используя поэтические цитаты из книг пророков, откуда он брал готовое оружие, как из арсенала: патетические филиппики и обличительные речи против несправедливостей, учиненных дурными представителями общества, с которыми они, просветители, вели неустанную борьбу, подобно пророку Исаие и другим пророкам, выступавшим против царей и лжепророков, причинивших народу немало зла и вреда.
«О, горе упрямым гасителям светочей и мракобесам, заблудшим и вводящим других в заблуждение!.. Горе! Паства Божья по горам разбрелась, и никто ее не собирает… Пастыри позабыли о долге своем, а голодные волки пустыни подстерегают народ и жаждут его крови…»
Вот в таком тоне надрывался Иоселе, ссылаясь на суровые моральные предписания и вспоминая то, чему стал свидетелем на похоронах Михла Букиера… Он видел, из какого нищенского дома покойника вынесли, видел вдову и осиротевших детей и, с другой стороны, видел то, как наемные рабы общины — надзиратель Гиршл и кабатчик Иоина, — послушные кивку свыше, готовы были похоронить Михла под забором, ибо тот имел смелость выйти за черту круга, якобы установленного издревле самим Богом для того, чтобы народ не перешагивал пределов дозволенного и не мог достичь того, что для него хорошо и желательно.
— Боже, Боже, — вздыхал Иоселе, вспоминая о том, как мальчик Михла, занозивший ножку, прихрамывал на ходу, как потом Сроли вел его за руку, как он расплакался у могилы и без слов распрощался с отцом, покинувшим его на произвол судьбы вместе с остальными детьми… За что? За что?..
Горе тем, кто держит народ в нищете и в неведении, кто не допускает облегчения участи тех, кто нуждается в помощи, и ставит препятствия на пути людей, стремящихся эту помощь оказать, потому что в них жив дух Божий, милосердие коего проникло в их сердца. И они приходят в отчаяние, видя, что труды их напрасны, что их доброй волей пренебрегли, ибо голос их, призванный будить, ни до кого не доходит, точно глас вопиющего в пустыне.
Сидя у себя в домишке, задвинутом в глубь двора нееврейского квартала, при свете лампы, поздней ночью, Иоселе осознал, что и он сам, и другие, ему подобные, отторгнуты своим поколением, разбросаны по стране, одиноки, унижены и жаждут обрести общий язык с теми, чье благодеяние они таскали на своих плечах, как тяжелые камни. Но в силу известных причин их не приняли в роли избавителей, они были встречены, точно чужие, зложелатели, враги.
Как происходит всегда в подобных случаях, Иоселе, сев за стол, почувствовал себя лишним, никому не нужным… Но чем больше он разгорячался, тем яснее осознавал, что похож на воодушевленного бойца на поле брани, который выступает один с небольшой кучкой соратников против многих; но его товарищи преисполнены отваги, свойственной всем зачинателям, всем избранникам народа и представителям молодого поколения, вступающим в борьбу против старого и отжившего, которое неминуемо должно уйти и освободить место тому, что несет с собой грядущий день, что предопределено и предначертано…
Иоселе, к утешению своему, вспомнил о тех немногочисленных решительных и преданных ему людях, которые полностью перешли на его сторону, а также о тех, кто еще держится вдали, однако время от времени пытается заглянуть к нему в дом, иной раз робко перекидывая ногу через его забор; но можно быть уверенным, что эти люди в конце концов переберутся сюда обеими ногами и принесут ему, Иоселе, все лучшее, чем располагают.
Таков был, к примеру, покойный Михл. Конечно, ему было тяжело порывать со своими, ведь сделал он это с большим опозданием, на старости лет, когда нелегко вытягивать себя с корнями из почвы, в которую врос; однако история с Михлом может послужить лучшим доказательством в пользу того, что и там, у других, не все ладно, если даже такие, как Михл, из последних сил выбираются, чтобы здесь, у Иоселе, обрести истинный путь…
Ощутив прилив сил, Иоселе закончил свою корреспонденцию бодрым предвидением, которому доверяли все его единомышленники: как бы долго ни длилась ночь, власть ее кончилась, в просветах между тучами уже виднеются дальние отблески грядущего дня, который наступает и ищет места, чтобы воссиять.
— Ура! — закончил Иоселе статью, счастливый от осознания своего высокого и воодушевляющего призвания, которое, несмотря на любые препятствия, приобретает все большее и большее значение. Словно тусклый фонарик в руках одинокого путника, который сумел уберечь крупицу драгоценного света, заслонив его своим телом от ветра, и защитить огонек, призвание Иоселе разрослось в яркий светоч, стало путеводной звездой для тех, кому посчастливилось увидеть ее ослепительное сияние.
Иоселе потирал руки от радости, особенно когда вспомнил о Лузи, с которым он беседовал, ожидая похорон Михла. Он представил себе его черную меховую шапку, раввинскую шубу с закинутыми одна на другую полами… Лузи стоял перед ним, отчужденный, но в то же время, кажется, с ним можно было договориться, а кое в чем и сойтись… Перед сном Иоселе долго еще ходил по комнате, и, даже когда он лег, образ Лузи не покидал его, заставляя улыбаться от удовольствия.
Да, говорим мы, продолжая наше повествование, Иоселе хорошо запомнил Лузи. Он беспрерывно думал о нем день, два, три, покуда не начал расспрашивать, где он живет, а когда узнал, переступил порог его дома, никем не сопровождаемый.
Удивительно!.. Какие, казалось бы, дела мог иметь такой человек, как Иоселе, к Лузи, особенно если принять во внимание время и обстановку, в которой жил и развивал свою деятельность Иоселе, — как известно, тогда исключались какие бы то ни было отношения между противоположными сторонами, придерживавшимися столь различных мнений в вопросах веры.
Удивительно, конечно, но все же объяснимо…
Иоселе не ограничивал свою миссию проповедью просвещения среди детей из обеспеченных семейств и учащейся молодежи, которая порой протягивала к нему руку с просьбой помочь выбраться из узкого круга галахических установлений, — он порывался и к массам.
Однако после длительного и печального опыта он убедился, что любви к «дочери небес» Гаскале, как
