бременем на общину — не потому, что не имеет работы или ленится, подобно знаменитым городским нищим, сделавшим попрошайничество своим ремеслом, — нет, речь идет о тех, кто по случайности — иной раз из-за болезни, обошедшейся слишком дорого, иной раз из-за потери заработка по причинам, от человека не зависящим, — оказался выбит из седла, претерпел падение и потом долго не может вернуться к честному труду и благополучию.
— Что же вы предлагаете? — спросил Лузи.
— А вот, — сказал Иоселе и стал излагать целый ряд планов, которых у него скопилось полным-полно за пазухой: он вынул из бокового кармана пальто записную книжку и стал вычитывать цифры и приводить доказательства, имевшие целью разъяснить каждому здравомыслящему человеку, что он, Иоселе, говорит не на ветер и воздушных замков не строит, что все им предлагаемое вполне реально и сообразуется со здравым смыслом.
Иоселе позволил себе даже пошутить, сказав, что изречение «Не переведутся бедняки на земле» не следует понимать в том смысле, что бедняки обязательно должны существовать на свете; в данном случае Тора указывает на бедствие и, наверное, ничего не имела бы против того, чтобы бедняки перевелись на свете.
— Да, — согласился Лузи, улыбаясь.
— Так вот, я пришел к вам — к человеку, который пользуется доверием людей, — чтобы просить вас вмешаться в это дело. Сколько я ни пытался действовать и хлопотать, меня не слушают — то ли из боязни, то ли из недоверия. От меня все отворачиваются…
— Нет, — отклонил Лузи просьбу Иоселе. — Этого я не могу. Мысль мне нравится, и ничего плохого я в этом не вижу. Но что касается помощи, которой вы просите, то я вынужден вам отказать, потому что я для этого не гожусь. Нет… — повторил Лузи.
Иоселе не стал настаивать. Глядя на Лузи, на его величественную осанку, на лицо, одушевленное мыслями, которые, видно, постоянно посещают его, он щадил его, точно дорогую вещь, которую берегут к празднику и которой не пользуются в будни. Иоселе решил не навязывать Лузи то, что ему, как он сам утверждает, не по душе.
Получив отказ, Иоселе считал свой визит оконченным. Однако он не поднялся с места, чтобы распрощаться и покинуть дом Лузи; не надеясь добиться больше ничего, он просто хотел побыть с Лузи, в присутствии которого чувствовал себя так, будто сидел возле милого отца, который, кроме любви, вызывает и благородное уважение.
Да, Иоселе хотелось всеми средствами продлить беседу. Он уже перевел разговор на другие темы, не имеющие отношения к тому, с чем он пришел. Но тут на пороге комнаты показался Сроли Гол.
Войдя и увидав Лузи и Иоселе, которые сидели рядом и настолько увлеклись беседой, что не заметили его прихода, Сроли расплылся в улыбке: так же обрадовался он и тогда, когда стоял за дверью и подслушивал разговор Лузи с Аврамом Люблинским, которому Лузи говорил о том, что намерен изменить свой образ жизни, отказаться от руководства общиной и, возможно, покинуть город.
Что-то веселое подкатило к сердцу Сроли, когда он увидал то, что ему, кажется, очень хотелось видеть… Он помолчал несколько минут, как бывает, когда входишь незамеченным в дом и чувствуешь необходимость наконец заявить о себе — из приличия, — если не имеешь намерения подслушивать.
Сроли ничем не выдавал своего присутствия. Но вдруг, почувствовав, что дольше он не может оставаться незамеченным, что вот-вот кто-нибудь из сидящих за столом повернется, поднимет глаза и увидит его, Сроли перешагнул через порог и, подойдя к столу, неожиданно для самого себя, произнес громко, словно за столом сидели не двое, а много людей:
— Поздравляю!
— Что такое? С чем? — повернулись к нему оба. Иоселе лишь посмотрел на Сроли с удивлением, а Лузи спросил:
— Что случилось? Что за поздравление?
— Нет, ничего, — ответил Сроли, стараясь загладить свою оплошность или нарочитую глупость, и попытался пошутить: — Просто так, кошка окотилась.
— С ума сошел?
— Да нет… Глупости… Сболтнул…
— Н-на!.. — криво ухмыльнулся Лузи, глядя на Сроли и будто оправдывая его перед чужим, чтобы на него не обиделись, как не обижаются на шалуна или скомороха, чьи речи ничего не значат.
Иоселе не понял этой сцены. Он вообще не понимал, какие могут быть отношения между Лузи и Сроли. Казалось странным, что Сроли позволял себе шутить и болтать глупости, разговаривая с Лузи, как с близким человеком. Но Иоселе, конечно, не стал вмешиваться… Однако с приходом Сроли беседа между Лузи и Иоселе оказалась прервана, и Иоселе не думал ее возобновлять.
Он из приличия выждал минутку, не желая показывать, что Сроли ему помешал. Но как только эта минута прошла, он поднялся, сказал, что ему пора уходить, и, прощаясь, попросил у Лузи разрешения время от времени заглядывать к нему — якобы для того, чтобы узнать, не изменил ли Лузи своего решения.
Иоселе ушел. Сроли подсел ближе к Лузи. Лицо его, только что сиявшее от радости, стало серьезным, и с минуту он молча смотрел на Лузи, а потом спросил:
— А знаете ли вы, кто вас посетил? Знаете ли вы, какой славой он пользуется в городе?
— Знаю, — ответил Лузи.
— А знаете ли вы, что отсутствие свидетелей во время этого разговора может быть истолковано соглядатаями и доносчиками как заговор единомышленников? Знаете ли вы, что шпионы припишут вам слова, которые будет угодно слышать вашим противникам и от которых вы никогда не уйдете, потому что враги ваши станут ссылаться на доносчиков, которые якобы сами все слышали, стоя за дверью или под окном вашего дома.
— Что ж, от клеветников никто не защищен. Зачем же об этом думать? Пускай говорят, что хотят… — сказал Лузи и отвернулся, явно не желая слушать того, что Сроли, видимо, хотел добавить.
Это тоже доставило Сроли большое удовольствие. Он видел, что Лузи и в самом деле безразлично, что будут говорить о нем в городе, так как все связи его с городом порваны по разным причинам…
Сроли снова заговорил и, желая еще раз убедиться в том, в чем был уже убежден, стал перебивать Лузи, чтобы опять его предупредить:
— И все же я считаю необходимым напомнить вам, что не следует относиться к происшедшему так легко, ведь к вашему обвинительному списку сейчас может прибавиться очень тяжкое обвинение…
— Ну и ладно, пускай, — сказал Лузи, махнув рукой, что должно было означать: «Ну-ну, слыхали уже об этом, знаем, оставьте меня в покое…»
VI
Письма
В это время Лузи получил письмо от своего брата Мойше из тюрьмы. В этом письме Мойше между прочим писал, что, если Лузи хочет знать, где он находится, то пусть он вспомнит слова из Плача Иеремии: «посадил меня в темное место, как давно умерших». Если бы посторонние глаза за ним не следили, он поступил бы так, как поступают все, кто дошел до последней черты отчаяния: бился бы головой о стену… Доходит иной раз до того, что он перестает верить в справедливость, в добрую волю и в установленный свыше порядок на земле… Случается иногда, что он теряет человеческое сознание, связывающее в единую цепь мысли и дела, причины и следствия, и цепь оказывается разорванной, звенья рассыпаны… Он не хочет продолжать, так как это заведет его слишком далеко и оттолкнет от Того, Кто вершит судьбы людские.
Лузи может себе представить, до какого состояния он, Мойше, дошел, если даже злейшие его враги, своими руками столкнувшие его в яму, стали проявлять к нему жалость… Он имеет в виду кредиторов, чью заботу он чувствует здесь, в стенах тюрьмы. Он усматривает это в послаблениях и льготах, которых для него добились. Так, например, его освободили от работ, обязательных для всех арестантов; в отличие от других, его не принуждают колоть дрова, таскать воду, выносить помои… Ему разрешают есть кошерную пищу домашнего приготовления. Если бы не это, ему пришлось бы записаться в вечные постники, так как пища из
