воспользоваться к собственной выгоде: эти кузнецы своего счастья хорошо потрудились в период лихорадочного строительства, вдохновляемого бароном Османом, создав под руководством Жюля, отца семейства, любопытный архитектурный стиль, в котором соединились камень и металл.
Как можно работать в таком месте? Огромный письменный стол в стиле ампир, массивный и импозантный, с обтянутой кожей столешницей и бронзовыми инкрустациями на боковых панелях. Над столом — портрет Жюля Фавра (его имя было выгравировано на медной пластинке внизу). В нем чувствовалось что-то общее с портретом Луи-Франсуа Бертена кисти Энгра — настоящий архетип торжествующей буржуазии.
Но чем же занят Люсьен Фавр? Чем дольше Жерар находился в этой комнате, обставленной с показной роскошью, тем больше ему становилось не по себе. Может быть, именно с этой целью его заставляют ждать? Или для того, чтобы дать ему почувствовать разницу положений, существующую между Люсьеном Фавром и лечащим врачом его матери?.. Наконец дверь за его спиной открылась. Жерар обернулся.
Хозяин дома приблизился и протянул ему руку. Жерар пожал ее с ощущением, что тонкие пальцы Люсьена Фавра буквально просочились, как вода, между его собственными пальцами.
— Прошу вас меня извинить. Итак, вы хотели поговорить со мной о моей матери, — произнес он, направляясь к своему столу. — Правда, обычно я разговариваю на эту тему с доктором Бланшем… У него какое-то срочное дело и он прислал вас вместо себя?
— Да, доктор Бланш в самом деле занят, — солгал Жерар. — И он прислал меня, поскольку совсем недавно мы услышали от вашей матери сведения, которые нуждаются в некоторых уточнениях, чтобы мы смогли выбрать оптимальные методы лечения.
— Ах, вот как? — сказал Люсьен Фавр, отодвигая стул. — Так что же это за важные сведения, которые вам нужно так срочно прояснить? Но не стойте же, прошу вас, садитесь. С вашими габаритами вы заслоняете мне всю комнату.
Жерару приходилось нагнетать в себе злость, чтобы не смутиться окончательно. Не говоря уже о богатстве, которое кричало о себе из каждого угла этой комнаты, в самой атмосфере ощущалось нечто такое, отчего ему было не по себе, несмотря даже на то, что он привык общаться с обитателями клиники Бланша, обстановку которой никак нельзя было назвать здоровой.
— Она рассказала нам историю с лошадью. Эта история, судя по ее словам, имеет к вам отношение, — произнес Жерар, осторожно подбирая слова.
Сидя под портретом отца, Люсьен Фавр казался еще более хрупким, чем на самом деле. У отца, если верить портрету, были густые темные брови и нос с горбинкой, что придавало ему надменный и властный вид. Но сын не обладал ни силой, ни суровостью, которые сразу ощущались в облике Жюля Фавра. Судя по всему, он пошел в мать: та же тонкость черт, бледность кожи, хрупкие, почти прозрачные запястья, и к тому же какая-то странная нерешительность для человека, обладающего таким статусом и таким богатством. Но если он и пришел в некоторое замешательство от слов Жерара, длилось оно недолго.
— Не могли бы вы уточнить?
Именно это Жерар и предполагал: от него потребуют подробностей. Но его слегка подбодрило то, что собеседник, кажется, втайне был доволен его замешательством. Если так, значит, утверждения Нелли Фавр, скорее всего, правдивы. Человек, сидящий напротив него, действительно застрелил лошадь своей матери из-за неудавшегося конного портрета. Это не означало, что он причастен к похищению Сибиллы и другим преступлениям, но говорило о нем самом достаточно красноречиво.
— Итак? — поторопил Люсьен Фавр, прямо посмотрев на него светлыми глазами, прежде чем перевести взгляд на стоящую перед ним фотографию в рамке, которую Жерар со своего места не мог видеть.
Цепляясь за водосточную трубу и ставя мыски ботинок в небольшие зазоры между камнями, Анж добрался до карниза третьего этажа почти с такой же привычной легкостью, как если бы поднимался по ступенькам. Закинув левую ногу на оцинкованный парапет, он подтянулся на руках и встал обеими ногами на карниз шириной примерно двадцать сантиметров. Здесь он остановился, чтобы передохнуть несколько секунд перед наиболее сложным маневром — залезанием в окно. Пока он поднимался, на него ни разу не напал кашель, что было настоящим чудом. Надеясь, что все обойдется также и в ближайшие минуты, пока он будет добираться до окна с открытой форточкой, Анж вплотную прижался к стене и сделал один шаг вбок, потом другой, стараясь не смотреть вниз, чтобы справиться с завораживающим притяжением пустоты, и молясь о том, чтобы проклятый кашель не подступил сейчас, в самое неподходящее время.
Добравшись до окна, Анж просунул руку в форточку и повернул шпингалет. Проскользнув внутрь, мальчик осторожно затворил за собой обе створки.
Это была комната прислуги — на спинке стула висел фартук, какие обычно носят горничные. Кровать с металлическими столбиками, зеркальный шкаф, небольшой столик, комод темного дерева, за ширмой — умывальник и зеркало. Прильнув к двери, Анж попытался уловить какие-либо звуки снаружи. Он уже взялся за керамическую дверную ручку, когда его настиг очередной приступ кашля. Дождавшись, пока он прекратится, Анж быстро высунул голову в коридор. Пусто. Пол был покрыт ковровой дорожкой — отлично, значит, можно будет передвигаться бесшумно.
Он пошел налево, в обратную сторону от лестницы, которая вела вниз.
Если третий этаж предназначен для прислуги, то сейчас, около восьми вечера, здесь должно быть пусто… Анж наугад открыл одну из дверей. За ней оказалась комната, похожая на ту, в которую он забрался, но, судя по всему, необитаемая. Он открыл следующую дверь, затем еще одну. Он почти бегом передвигался от двери к двери, приоткрывая их и молясь о том, чтобы не заскрипели петли, потом просовывал голову в образовавшийся проем, чтобы проверить, не здесь ли находится то, что он искал. Но поскольку ни одна дверь не была заперта на ключ, он заглядывал в комнаты лишь для очистки совести.
Он осмотрел весь этаж. В конце коридора оказалась деревянная лестница, ведущая наверх, на чердак. Нужно было обыскать дом сверху донизу. Анж поднялся по лестнице и оказался на небольшой каменной площадке перед закрытой дверью. Сердце его застучало быстрее — дверь была заперта. Он вытащил из кармана отмычку и сунул ее в скважину, пытаясь определить тип замка, прежде чем начать действовать. Слабое царапанье отмычки было едва слышно, но ему эти звуки казались оглушающими. Он знал, что в нескольких метрах их можно уловить. Лишь бы никого не было за дверью…
Никогда бы он не подумал, что доктор попросит его о такой услуге!
Наконец замок поддался, и Анж открыл дверь. За ней оказался длинный коридор, утопающий в полумраке, по обе стороны которого находилось множество дверей. Свет падал сверху через небольшие слуховые оконца, проделанные под самым потолком. Анж различил тысячи пылинок, танцующих в воздухе. Он осторожно двинулся по коридору, гадая, где ему укрыться, если кто-нибудь появится.
Люсьен Фавр снова погрузился в созерцание фотографии, стоящей перед ним на столе. В комнате воцарилась гнетущая тишина. Жерар чувствовал себя жалким просителем перед этим человеком столь утонченной наружности, для которого, благодаря огромному состоянию, казалось, не было в этой жизни ничего невозможного. Но в то же время, несмотря на повелительный вид, который Люсьен Фавр старался придать себе, он казался Жерару капризным и одиноким подростком, преждевременно состарившимся, — возможно, такое ощущение создавалось из-за его тусклых, свинцового оттенка волос. И все же он оставался сидеть перед этим человеком, хотя тот, скорее всего, не был преступником, которого он и Жан пытались отыскать. Разве могло такое слабое, старообразное существо оказаться автором столь ужасных преступлений?
Но если даже это было так, как добиться от него признаний, которые позволили бы спасти Сибиллу? У Жерара и без того было ощущение, что он зашел уже слишком далеко.
Наконец Люсьен Фавр оторвался от созерцания фотографии и взглянул на собеседника:
— Моя мать была слишком потрясена смертью отца, от этого она в конце концов и потеряла рассудок. Ее пребывание в доме становилось все более… проблематичным. Эта навязчивая идея с лошадью, например, была одной из причин того, почему я вынужден был обратиться к доктору Бланшу. Так что ее абсурдные обвинения в мой адрес лишены всякого основания.
— Но разве первые признаки душевного расстройства появились у вашей матери не после смерти
