скачут у меня в голове галопом. Падающий подобно топору голос мешает мне ухватить нужные, те, что пытаются шепнуть мне предостережение. Он произносит:
— Вам что, хочется поиграть в прятки? Хочется, чтобы вас нашли и взяли за задницу?
Смотри-ка, этот не утратил вкуса к шутке. И тут раздается громкий хлопок, рвущий полуденное оцепенение. Один-единственный, но он возвращается, приносимый эхом, взрывается снова. С какой стороны грянул этот выстрел? И кто стрелял? Преследующие? Беглецы? Тьма-тьмущая оружия сокрыта в чреве этой земли, и оно всегда под рукой, готовое служить. Но я не ломаю над всем этим себе голову. Я жду новых выстрелов. Они грохочут.
— Да! — кричит он, идя им навстречу.
Хаким Маджар: это он кричит.
— Вот я! Здесь! Здесь!
Он был среди нас, а теперь я вижу, как он идет, бросается навстречу первому залпу. Он кричит изо всех сил:
— Что вы делаете?
Во власти не ужаса, не паники, не ярости — просто возмущения. Кучка силуэтов в хаки вновь изготавливается к стрельбе, а он по-прежнему спешит к ним, протестует хриплым вороньим голосом, все с тем же обезумевшим возмущением, с тем же комичным нетерпением на лице. И, не переставая кричать, он круто поворачивает назад и ныряет — в ту же секунду, когда бросаюсь оземь и я, — в толщу пыли, окруженный фонтанчиками, которые вздымаются от пуль — так-так-так! — чтобы больше не подняться, словно его затопила эта земля, поглотила глубокая пыль. Проклятая пыль! Она лезет мне в глаза, исторгает из них слезы, образует вместе с ними жижу, которая стекает по щекам, в то время как обрывки воплей еще вылетают из горла лежащего неподалеку Маджара. После чего он умолкает совсем, явно задушенный этой пылью, и оттого я слышу выкрики, оклики, брань тех, краем глаза вижу их рассыпавшиеся силуэты, устремленные в погоню, в преследование. Охота началась.
Я продолжаю ничком лежать на земле, задыхаясь в пыли, не поднимая головы. Но глядя на них. Видя этих жалких, сеющих смерть марионеток, которые, как во времена оны, дергаются и стреляют, подобные тогдашним — хоть и не те же самые, но в точности такие же. И мне представляется, будто я совершил кульбит во времени — в свернутом времени, наложившем новые дни на старые, заставившем их столкнуться, перемешаться, сплавиться в один-единственный невинный знойный день. Я думаю: да они никогда и не существовали раздельно, все эти дни, они никогда в действительности и не расчленялись, а я — я не отброшен назад, в сфабрикованный кошмар минувшей, мертвой войны, а закинут из прошлого в будущее, которое наконец показало свое истинное лицо. Будущее, в котором, растянувшийся в пыли, я слышу, не веря ушам своим, вначале торжествующий вопль: «Вот один из них!», следующий за этим воплем приказ, затем бряцание карабинов и снова крик: «Еще один! Вон там!»
И я продолжаю их слышать. Слышать еще какое-то время, хотя отделяющее меня от них пространство вдруг расширилось и уже не представляет угрозы. Теперь я это понимаю, несмотря на пули, упрямо продолжающие квохтать, свиристеть и сыпаться. Но что-то мешает мне пошевелиться, и я не сразу осознаю, что это мои плачущие глаза, которые режет от набившейся под веки пыли. Я отдаю себе в этом отчет, когда замечаю осла, который бешеным галопом несется по полю, тоже спасаясь от проклятия, павшего на этот клочок земли, Я протираю глаза сочащейся из них же грязью. Раскрываю их пошире, вглядываясь в последовательность событий, которой предопределено повторяться вечно, и в ту методичность, спокойную непоколебимость, с какой она шествует. Потом получаю удар. Откуда он пришел, я, лежа лицом к земле, видеть не мог. Но никакой боли я не чувствую. Моя нечувствительность проистекает от стремления остаться в живых. Я не доискиваюсь чего-то еще, остановившись на том самом уровне восприятия, с какого лучше всего видно, что надо знать и делать. Остаюсь как есть: распростертый, с раскинутыми руками и ногами, весь уйдя в почти безмятежное ожидание.
Я думаю: у меня впереди еще делая жизнь на то, чтобы подняться и снова улечься. Но одновременно нечто более могущественное, более циничное, чем само мироздание, нечто такое, с чем бесполезно хитрить, говорит мне: этот день, вздымающий полдень как стяг, этот час, не пришедший ниоткуда и не ведущий никуда, — что это, как не заранее подстроенный удар? И слабая надежда подняться, подняться и снова улечься.
Вхожу — никого. Веранда пуста, лишь одиноко горит свет. Корабль, в ожидании пассажиров бросивший якорь в зеленых сумерках парка. Десять часов: из глубин города доносятся мерные удары по стеклянной наковальне. Сосновый бор дает знать о своем близком присутствии легким гулом и смоляным духом. Сегодня вечером у доктора Бершига прием. Как, впрочем, и во все остальные вечера. Сейчас он с гостями ужинает внутри виллы. Я не собираюсь объявлять о своем приходе. Предпочитаю подождать здесь. Рано или поздно эти господа появятся.
Тут мне лучше: не опасаясь нарушить своим приходом их трапезу, я могу в одиночестве поразмыслить, окруженный бормотанием ночи. К тому же разговор, который должен состояться у меня с доктором, не терпит свидетелей.
Часовой, стоящий на границе двух миров. Странное положение, странная вахта. Что находится позади меня, я знаю. Но впереди моему взгляду предстает неизвестное. Там расстилается пустынная, бесплодная земля. Скрывает ли в себе ответ этот как бы преданный преждевременному забвению пейзаж? Он один в состоянии его дать. Я верю в это. Верю.
Мысли мои помимо воли, любыми окольными путями устремляются к Камалю Ваэду. Он составляет часть этого пейзажа. Я жду ответа, терпеливо жду. Но ответ не приходит. Время еще не назрело.
Он подписал пакт. Он сделал это, сделал. Горько себе это представлять, и еще горше об этом говорить. Чуднo, что это произошло именно с ним, тогда как с ним не может произойти ничего, что не затронуло бы меня. Я всегда получаю свою долю того, что достается ему.
Обнаружив меня на веранде, доктор Бершиг издает удивленное восклицание, которое выводит меня из задумчивости. Нахмурив брови, он со свойственным ему радушием протягивает вперед руки.
— Как, вы были здесь и не присоединились к нам? За столь чрезмерную скромность вас не мешает и пожурить.
Он полуоборачивается к своим гостям:
— Вы знаете Азаллу, я в этом уверен, и он вас знает, в этом я еще более уверен. Так что представлять его вам нет нужды. Рассаживайтесь, где кому нравится, и чувствуйте себя комфортабельно, как говорят англичане.
Мои мысли не отпускают меня. А то, что в борьбе с ними меня застали врасплох, только усугубляет мое замешательство. Но мне остается лишь запастись терпением и ждать, пока не закончится эта вечеринка. Разговор завязывается сразу же. Он становится общим, шумным, веселым. Отдельные его брызги, обрывки фраз долетают и до меня:
Я думаю; какое счастье для меня, что никому из этих господ не взбредет в голову спросить мое
