– Конечно, – сказал Минотавр.
И улыбнулся.
Все-таки он был счастлив от меня избавиться как можно скорее. Я его не винил. Я бы сам от себя избавился. Нестабильный я был сержант, у меня сегодня все по струночке ходят и сапоги чистят, а завтра вместо строевой песни распевают «Если близко воробей, мы готовим пушку!». Нам-то весело, а с Минотавра комбриг сдирает три шкуры.
– Хорошо, – говорю, – я уже забыл про отпуск.
Пожали друг другу руки и пошли дальше служить.
Назавтра в третьем дивизионе произошло краткое, но эмоционально насыщенное совещание. Минотавр усадил перед собой сержантов, окинул их суровым командирским взглядом и заявил:
– По поводу увольнения в запас студентов. Я принял решение. Первым уволится тот, кто дольше прослужил. Всё. Вопросов нет.
Какие уж тут вопросы.
– Бляха-муха, – сказали Ракша и Михайлов. – Что теперь делать с сигаретами?!
Мы к полигону хорошо запаслись консервами и прочими расходными материалами. Пошли с Ракшой в магазин за куревом, взяли шестьдесят пачек «Космоса», подумали, деньги посчитали, добавили еще тридцать «Примы». Идем довольные с вещмешком, навстречу Михайлов топает. Тоже с вещмешком. Это нас сразу насторожило: на площадке было два магазина. А Михайлов говорит – ребята, я сигарет купил на полигон. «Примы» полсотни пачек.
Так они и отправились без меня – курить, здоровью вредить…
А пока что я лежал на кровати и смотрел телевизор.
Кровать была выдвинута в проход. По обе стороны от меня народ, разоблаченный до брюк и тапочек, скреб пол битым стеклом.
Подошел молодой штабной телефонист, фамилию которого я никак не мог запомнить.
– Шнейдер из отпуска вернулся. Передает тебе привет и говорит, что начальник связи может подписать твой обходной лист. Хочешь, пойдем сейчас со мной, я только возьму портупею для зампотыла…
Я поднялся, вытащил из шинельного шкафа сапоги. Забросил в тумбочку тапочки с эмблемой, натрафаречнной белым – серп и молот со звездой, – и стал обуваться.
Тапочки достались мне в наследство от сержанта Верчича, и я пока не решил, кому их передать дальше.
На выходе из казармы дневальный копался в свежей почте.
– Тебе есть, Олежка.
Я взял конверт, посмотрел на обратный адрес и сунул письмо во внутренний карман.
В штабе первое, что я увидел – кучу фанерных щитов из переносной ленинской комнаты. Витя Михайлов, грязный, рваный, без подворотничка, с колоритно заляпанными красной краской сапогами – настоящий армейский художник, они все так выглядят, – таскал щиты в кабинет замполита.
С коммутатора доносилась обычная деловая ругань: «Неделю связи с городом нет, трам-тарарам, да я ему, скотине, глаз на жопу натяну…». Пахло канифолью и почему-то чесноком. Высунулся Шнейдер.
– Ко мне, сержант!
Он попытался меня расцеловать, я не сопротивлялся.
– Погоди, Ген, я сначала к шефу твоему зайду.
– Три рубля гони, негодяй, за межгород!
– Получка восьмого.
Разворачивая обходной лист, на котором из пятнадцати нужных для увольнения подписей было пока только пять (одна моя), я двинулся по коридору. Дробной рысцой проскакал мимо пухлый зампотыл с диссидентской фамлией Замятин. Ослепительно улыбнулась Танька, машинистка на секретной переписке. Мелькнул в дверях топосклада изможденный непосильными трудами секретчик сержант Гизятов. Всё как всегда.
Начальник связи Бригады Большой Мощности майор Ф.З.Билалов полулежал, откинувшись в роскошном кресле, из-за которого год назад подрался с начальником штаба. Глаза майора были зажмурены. Командир батареи управления капитан Петровский, синюшный и одышливый после вчерашнего, заливал из пипетки в правую ноздрю майора лошадиную дозу нафтизина.
Вслед за мной ввалился, цепляясь бедрами за косяки справа и слева, Шнейдер, почтительно неся в вытянутых руках обширную бумагу, коряво исписанную от руки.
– Мирза письмо опять прислал, товарищ майор.
– А-а, Крумов, – Билалов принял вертикальное положение, заткнул ноздрю пальцем, громко фыркнул и зажмурился, как кот на солнцепеке. – Небось опять меня бычьим х… называет?
– Нет, теперь меня только.
– Моими словечками выражаются, – объяснил Билалов Петровскому.
Тот нечленораздельно посипел горлом и ушел.
Пару лет назад Петровского выгнали из рядов КПСС с формулировкой «за алкоголизм». Такой степени крутизны не достиг даже наш капитан Каверин, исключенный из партии вообще за пофигизм, но с какой-то обтекаемой записью в протоколе.
