неподвижности.
— Все же ты странный. Ты точно не оборотень?
— Меня уже называли так. И не раз.
— Ну так что же?
— Нет, мой господин, — и очень тихо: — Иначе меня бы здесь не было.
Юкиро вскинул бровь. Однако… Он то ли глуп, то ли отчаянно смел и пытается чего-то добиться.
— Ты — вполне достойное украшение этого сада. Хотя, если бы ты все же был оборотнем, это было бы куда интересней.
— Не думаю, мой господин, — серьезно возразил он. — Добрые… бывают только в сказках. А со всем, что делают злые, прекрасно справляются люди.
— Ты хорошо говоришь, словно тебя учили особо, — задумчиво произносит Юкиро. — Когда ты родился?
— Под созвездием Рыси. В начале месяца.
— Вот почему у тебя мерцают глаза…
Внезапно он спрашивает:
— Я могу рассказать другим? Они ведь не были здесь?
— Именно здесь? Кто-то был… кажется. Рассказывай. Только… Ты не боишься?
— Чего?
— Зависти, северный ты ребенок.
— Мне что-то грозит?
— Вряд ли. Во всяком случае, не от них..
Хиани, как всегда, потягивается лениво, раскидывает руки, словно хочет узором растечься по янтарному шелковому покрывалу.
— Думаю, ты давно уже понял, какое у тебя есть оружие. А не понял, так скоро поймешь. И вряд ли постесняешься им воспользоваться. Полагаю, у тебя хватит ума не упустить свой случай.
— Не понимаю, о чем ты.
— Может, пока и не понимаешь. Но уже начинаешь понимать. И еще. Ты не жертва и никогда ею не будешь, хоть тебя несложно принять за нее. Я тоже ошибся поначалу. Сам-то не ошибись.
Больше Хиани не говорит ничего — и словно жалеет о произнесенных словах.
Зима, показалось, прошла куда быстрее, чем осень. Йири почти перестал испытывать страх в присутствии повелителя. С глазу на глаз они разговаривали. При гостях, допущенных в личные покои Благословенного, Йири становился тенью — он только прислуживал, так, что, казалось, все происходит и вовсе без участия человека.
Тооши он видел часто — тот его не замечал.
В этот вечер Благословенный обратился к мальчишке с вопросом.
— Правда ли в нашем саду живет
— Не думаю, мой господин, — тихо, но без запинки откликнулся тот, не поднимая глаз. — Маки порой любят шум, но покидают свои убежища ненадолго. А на Островке где он мог бы укрыться, чтобы не слышать человеческих голосов?
Брови у Тооши полезли вверх.
— Повелитель? — и, с недоверием оглянувшись на Йири: — Он умеет думать и говорить столь складно?
Благословенный с легкой иронией смотрел на обоих.
— Умеет, когда я захочу. — И добавил: — Занятный он. И неглупый. Может рассказать странные вещи. И людей чувствует…
— И что потом, повелитель? — удивленно спросил Тооши.
— Я и сам не знаю пока.
Йири, казалось, не слышал, что говорят о нем.
Настала весна.
Свадьба Аину была такой, какая положена невесте высокого рода. В роскошном одеянии, расшитом белым, огненно-красным и золотым, девушка улыбалась, гордо глядя по сторонам, гордо — и вместе с тем скромно, как и подобает невесте. То, что она проплакала всю ночь перед свадьбой, никто и подумать не мог — с помощью льда и других ухищрений все следы слез исчезли. Янтарь — камень верности — украшал пышно уложенные рыжеватые волосы. Жених Аину выглядел куда более растерянным и робким, напоминал ожившую куклу, вовлеченную в хоровод блестящих придворных. Он, как и Хали, не строил иллюзий на будущее — великолепный хоровод и дальше понесет их обоих, отодвигая все дальше, и рано или поздно они окажутся за границами круга.
А Хали уже забыла про слезы. Впервые она рада была длинной церемонии — лишь в эти минуты девушка в центре внимания, это ее день, солнечный, как кровь Золотого Дома, первый и последний ее торжественный день…
'…Они снова пришли — со словами о мире. Их речи всегда учтивы и холодны, как подземные родники, и столько же неведомого в них. И сами — холодные, прямые и тонкие, словно копья. Хорошие воины, хоть и тонкая кость. Опасны. Говорят, те, что на западе, за их землями, воюют с помощью отравленной стали. Эти же — сами яд.
Вожди синну брали в жены их дочерей и сестер. А они брали лишь полукровок, словно зазорно влить в свою семью чистую кровь людей Огня, тех, кто может ходить по углям.
А после приехали двое. Дочь моей Шафран — и мальчик, теперь ее муж, тоже не чужая кровь. Внучку я не видел не разу, а его в десять лет увезли эти надменные. Долго смотрел я на внучку. Ээээ… Разве это дочь Шафран? Дочь Шафран деда бы обняла. А эта и на ковриках узорных у священного очага сидела, и сладкое молоко пила, и в степную даль смотрела, где ковыли, а все холодная, совсем чужая.
Подарки они привезли богатые, и мы им лучшее отдали — сбрую конскую дорогую, луки, женщинам — плетеные занавески, браслеты. А потом они уезжали — и тут девочка эта так глянула, совсем маленькой показалась.
Ох, как было мне жалко дочь — а внучку и того жальче. Обижают ее там, что ли? С виду не скажешь — такая нарядная, держатся с ней почтительно. А глаза тоскливые, темные…
Так и уехали'.
Тооши не был хорошим наездником, в седле держался с трудом, но упорно пытался ездить верхом. Родные уговаривали его передвигаться в паланкине — он упрямо отказывался, и даже во время быстрой езды пытался сопровождать повелителя. Получалось неважно. Но Тооши упорства было не занимать, хоть ясно — давно прошла юность, и нет смысла пытаться достичь невозможного.
Первые дни весны не баловали теплом. На чахлой траве лежал иней, лужи и ручейки не спешили расстаться с толстой ледяной коркой. Случилось — лошадь Тооши поскользнулась на льду. Горе-всадник не удержался в седле. Смешно упал. И не встал.
…Лицо было — удивленное.
В доме повисла тишина, ощутимая, на губах оседающая неприятным сладковатым привкусом; и словно их всех закопали в землю живьем, и скорее чудился, нежели угадывался, запах черных свечей нээнэ-хэн. Йири кожей чувствовал смерть. Почудился смех караванщиков. И тогда испугался, так, как там, у телеги, во время нападения: еще немного — и непоправимое произойдет.
«Это я приношу несчастье…»
Фигурка в углу. Слишком большие глаза. Лицо в тени кажется серым. Может, и вправду
