— Я знаю многих, — сказал Урсон, — но который из них?
— Ты и в самом деле не знаешь? — ровным голосом спросил Гео.
— Странный вопрос, — нахмурившись, ответил Урсон.
— Тогда я скажу его словами, — продолжал Гео. — «Какого человека ты убил?».
Урсон посмотрел на свои руки так, будто видел их впервые. Он положил руки на колени ладонями вверх, распрямил пальцы и стал рассматривать, как бы изучая. Затем, не поднимая глаз, он стал рассказывать:
— Это случилось давно, друг мой, но перед глазами у меня стоит такая четкая картина, как будто это было вчера. Да, я должен был рассказать тебе раньше. Но часто это приходит ко мне не воспоминанием, а чем-то, что я могу ощущать, — твердым, как металл, острым на вкус, как соль, и с ветром доносятся мой голос и его слова, такие отчетливые, что я дрожу, как поверхность зеркала, по которой одновременно колотят кулаками человек и его отражение, и каждый пытается освободиться.
Это началось, когда мы брали на рифы паруса под дождем, от которого вскакивают волдыри. Его звали Кот. Мы двое были самыми большими на корабле, и то, что нас обоих назначили в команду рифовальщиков, означало, что работа была важная. Вода заливала лицо, мокрые канаты скользили в руках. Неудивительно поэтому, что с порывом ветра парус вырвался из моих рук, провис под напором дождя и забился о переплетения полудюжины канатов, сломав при этом два маленьких штага.
— Неуклюжий ублюдок, — завопил с палубы Помощник. — Что ты за рыбой тронутый сукин сын?
А сквозь шум дождя до меня донесся смех Кота, который работал на другой перекладине.
— Не везет, так не везет, — закричал он, удерживая свой парус, который тоже грозил высвободиться.
Я натянул свой и крепко его привязал. Состязание между двумя отличными матросами, не содержащее само по себе ничего плохого, породило в моей душе ярость, которая готова была прорваться крепким словечком или ответной колкостью, но из-за шквала я привязал парус молча.
Конечно, я спустился последним. А когда я спускался — на палубе были люди — я понял, почему мой парус вырвался. Стертое мачтовое кольцо сломалось и выпустило главный канат, вот поэтому-то мой парус и упал. Но это же кольцо ко всему прочему скрепляло почти расколотую кормовую мачту, и трещина длиной в две моих руки то и дело распахивалась и захлопывалась на ветру, как детская хлопушка. Поблизости от меня оказался свернутый в бухту канат толщиной в дюйм. Удерживаясь на выбленках почти исключительно пальцами ног, я закрепил канат и обвязал основание сломанной мачты. Каждый раз, когда трещина закрывалась, я набрасывал петлю и крепко затягивал мокрый канат. Это называется «стегать» мачту, и я стегал ее снизу вверх до тех пор, пока фланец каната не достиг трех футов в длину, и трещина не могла больше раскрыться. Затем я повесил сломанное кольцо на крюк, оказавшийся под рукой, чтобы потом показать корабельному кузнецу и заставить его заменить канат цепью.
Вечером того же дня, когда я, уже обо всем позабыв, уплетал в столовой горячий суп и смеялся, слушая рассказ одного матроса о любовных похождениях другого матроса, в зал вошел Помощник.
— Эй, вы, морские негодяи! — прорычал он.
Наступило молчание, а он продолжил:
— Кто из вас перевязал эту сломанную кормовую мачту?
Я хотел крикнуть:
— Да, это я.
Но кто-то опередил меня:
— Это Большой Матрос, сэр!
Этим именем часто называли и меня, и Кота.
— Что ж, — проворчал Помощник, — Капитан считает, что такая сообразительность в трудную минуту должна быть вознаграждена.
Он достал из кармана золотую монету и швырнул ее через стол Коту.
— Держи, Большой Матрос. Хотя на твоем месте каждый должен был бы сделать то же самое. — И он вышел из столовой.
Кота шумно поздравляли. Я не видел выражения его лица, когда он клал монету в карман.
Меня обуял гнев, не находящий выхода. На кого я должен был его выплеснуть? На матроса, который выкрикнул имя героя? Нет, ведь он стоял на палубе и мог спутать меня с моим соперником, тем более, с такого расстояния. На Кота? Но он уже вставал из-за стола. А Первый Помощник, тот самый Первый Помощник, того самого корабля, дружок, на котором мы сейчас находимся, — его тяжелые шаги уже раздавались где-то на палубе.
Может, поэтому меня и прорвало на следующее утро, когда погода немного успокоилась. Небрежная острота, отпущенная кем-то в проходе, так подействовала на мои нервы, что я буквально взорвался. Мы схватились, тузили друг друга, чертыхались, катались по полу и подкатились прямо под ноги Помощнику, который в это время спускался по лестнице. Он запустил в нас своим сапогом и осыпал проклятиями, а когда узнал меня, с ухмылкой сказал:
— А, это тот неуклюжий.
Я уже заработал себе репутацию драчуна, а драка на корабле — это нарушение, которое немногие капитаны потерпят. У меня же была третья, а это слишком. По настоянию Помощника, у которого сложилось обо мне определенное мнение, Капитан приказал меня высечь.
И вот на рассвете следующего дня меня вывели и привязали к мачте, чтобы располосовать, как кусок мяса, на виду у всей команды. Мне казалось, что вся моя ярость направлена теперь против Первого Помощника. Но белое обернулось черным в моем представлении, мне хотелось рвать и метать, когда он швырнул хлыст и крикнул:
— Ну, Большой Матрос, ты уже сделал одно доброе дело для своего корабля. Стряхни с себя сонливость и сделай еще одно. Я хочу, чтобы у него на спине осталось десять полос, достаточно глубоких, чтобы их легко можно было пересчитать пальцем, смоченным в соленой воде.
Пока сыпались удары, я не дышал. Десять ударов — это порка, от которой отходят неделю. В большинстве случаев матрос падает на колени после первого, если позволяет веревка. Я не упал, пока веревки на руках не обрезали. Более того, я не проронил ни звука до тех пор, пока не услышал, как вторая золотая монета брякнулась о палубу, и слова Старшего Помощника, обращенные к команде:
— Смотрите, как богатеет хороший матрос.
Мой стон потонул в криках ликования.
Кот и еще кто-то уволокли меня в арестантскую. Когда я упал, зарываясь руками в солому, я услышал голос Кота:
— Ну, братишка, не везет, так не везет.
И тогда я потерял сознание от боли.
На следующий день я смог доползти до оконной решетки. Выглянув на кормовую палубу, я понял, что мы попали в жесточайший шторм. Такого я еще не видел никогда. Раны на спине усугубляли мое безвыходное положение.
Гвозди готовы были выскочить из гнезд, дощатые сооружения — развалиться.
Волной смыло за борт четырех человек, а когда другие бросились их спасать, новая волна смела еще шестерых. Шторм налетел так неожиданно, что не успели спустить ни одного паруса, и теперь вся команда повисла на выбленках. Из окна арестантской я увидел, как начала падать мачта, и завыл, как животное, пытаясь вырвать прутья решетки. Но в окне мелькали лишь ноги бегущих, и никто не остановился. Я взывал к ним снова и снова, надрываясь от крика. Корабельный кузнец так и не заменил мой импровизированный крепеж на кормовой мачте цепью. Я не успел еще даже сказать ему об этом. Она не выдержала и десяти минут. Когда она поддалась, раздался треск, подобный громовому раскату. Рванулись наполовину убранные паруса — и веревки лопнули, как ниточки. Люди разлетелись в разные стороны, словно капли воды с мокрой руки, когда ее стряхиваешь. Мачта накренилась, описав в небе дугу, и упала на высокую бизань, обрывая канаты и соскребая людей с перекладин, как муравьев с дерева. Численность команды уменьшилась наполовину, а когда мы кое-как выползли из-под шторма с одной мачтой, и то сломанной, искалеченных телец, в которых еще теплилась жизнь, насчитывалось одиннадцать. Корабельный лазарет вмещает десятерых, остальные идут в арестантскую. Выбирать, кого поместить со мной, пришлось между человеком, который более других подавал надежду выжить — ему легче было перенести суровые условия, чем другим, и
