— Разумеется. Он достает эту водку на черном рынке и тем самым нарушает закон. Стало быть, с милицией он не дружит. Значит, остается другой.
— Совсем не обязательно… — Я еще ниже опустил занавеску на стеклянной стенке, отделяющей нас от общей комнаты. — Возможно, что тот, кто нарушает закон, уже на крючке у милиции и закладывает других.
Сергей ухмыльнулся и согласно кивнул.
— Ну, будь здоров, — сказал он, чокаясь со мной.
Осушив стакан, он вытер губы ладонью и посмотрел на меня с любопытством: с чего это я тяну резину и не пью?
И я шлепнул свой стакан тоже. Черт возьми, меня же никто сюда не тащил. Что я жду? Одобрения от Веры? Может быть. На встрече с московскими алкоголиками, бросающими пить, настаивала она. Где же она сейчас, когда я так в ней нуждаюсь?
Я уже ехал домой, был в метро, как вдруг запищал мой бипер. Слава Богу, значит, она жива и не сидит на Лубянке, в Лефортово или в лагере ГУЛАГа. Поднимаясь по лестнице в свою квартиру, я уже на полпути уловил тонкий запах ее духов.
— Вера! — крикнул я и стремительно ринулся к двери, которая оказалась незапертой.
Как я и представлял себе накануне вечером, Вера свернулась калачиком на софе и читала. Ее светлые волосы мягко легли на одно плечо, нош были укутаны одеялом, но вместо книги она читала копию моего репортажа.
— Что случилось? С тобой все в порядке?
— Подонки хреновы! — с горечью воскликнула она, отложив страницы в сторону и протянув мне руки, чтобы обнять. Лицо ее порозовело от гнева.
— О ком это ты?
— О Шевченко и его подонках. Двое его болванов без стука вломились сюда и уволокли с собой.
— Шевченко? Что это с ним?
— Ему не понравилось, что я сообщаю тебе кое-что.
— Тебя похитили? Да как он посмел! Мы же…
— Забавного тут ничего нет.
— А я и не шучу. Мы же с ним договорились. Он предоставляет мне эксклюзивное право, а я, так сказать, содействую его продвижению по службе.
— Начальник следственного управления Шевченко, — по слогам, с чувством произнесла Вера. И, показав пальцем на страницы, лежащие на софе, добавила: — Если они не помогут, то и все другое пойдет коту под хвост.
— Написано ведь неплохо, правда?
— Здорово, черт возьми. — Она глубоко вздохнула и в недоумении пожала плечами. — Но я чего-то не понимаю.
— Я полагаю, Шевченко убежден, что мне известен человек, в кого стреляли, и что я об этом напишу.
— Ты всегда говорил, что у тебя есть обязанности, которые мне не по нраву. Теперь я убеждаюсь, что это действительно так.
— Он что, устроил все, чтобы тебя выгнали с работы?
— Нет. Но за два дня прогула мне не заплатят ни копейки.
— А я метался, звонил тебе домой, в милицию. Звонил даже в этот чертов КГБ.
— В директорат безопасности, — поправила она.
— Да как бы эту контору ни называли, для меня она всегда КГБ.
— И то, что меня арестовали, нигде не зафиксировано? Верно?
— Верно.
— Они запрятали меня в медвытрезвитель.
Это тоже была «примета» времени. Чтобы показать, как расширилась сфера личных свобод, изменилась прежняя государственная политика в лечении психических заболеваний, у милиции Москвы отобрали медицинские вытрезвители. Они сразу же стали идеальным местом, куда можно упрятать граждан и нигде не записывать, что они фактически пребывают под стражей.
— После бессонной ночи, когда у меня на глазах подонки общества выблевывали свои мозги, Шевченко битых два часа читал мне нотации по поводу того, что я не имею права раскрывать информацию посторонним лицам.
— Как я рад, что ты ее раскрыла.
Вера уже немного отошла и позволила себе удовлетворенно улыбнуться.
— Тебя радует моя последняя информация, Николай?
— Еще как. За ее счет смогу безбедно прожить целый год.
— Ты уже успел продать ее?
— Да еще с продолжениями.
— Ну давай, давай, говори. Кому же?
— «Правде».
— Неужто «Правде»? Да быть того не может!
— Не смейся. Там Серега теперь главный. Они обещали заплатить полмиллиона.
— Полмиллиона? Фантастика какая-то.
— Торговались упорно, — пояснил я, показав на газетную вырезку из «Нью-йорк таймс мэгэзин», приколотую к доске над столом.
— Знаю я, знаю, — вскричала Вера, отбрасывая мою руку. — Указывать журналисту заранее, как писать очерк или репортаж, — бессмысленная затея. Писать по план-проспекту — тоже ничего нужного не напишешь. Научная книга — это не художественное творчество. Рассказывать людям о своей работе — это не писать книгу. Писать — значит писать. Так вроде говорил литературовед Докторов?
— А ты все неплохо запомнила.
— В творческом деле талдычить как попугай — толку мало.
— Лучше скажи: «Коленька, давай займемся любовью», — шепнул я, прижимаясь к ее груди.
— Может, и скажу.
— Скажи еще: «Раздень меня, Колечка! Брр! Ну раздень». Можешь сказать?
Вера засмущалась и крепко прильнула своими губами к моим. Но вдруг вывернулась из объятий, отпрянула и с укором посмотрела на меня. Черт возьми! Проклятая водка! Она-таки унюхала ее!
— Ну выпил я «Столичной» у Сергея. Отказаться никак не мог.
Глаза у нее сузились и сердито сверкнули, словно драгоценные камни.
— Не мог же я отказаться и его обидеть. И выпил-то всего чуточку.
— Да и чуточку для тебя много.
— Не надо, Верунь. Сама видишь, ведь у меня ни в одном глазу.
— Да что ты говоришь? — игриво возразила она, прижимаясь ко мне своими бедрами. — А тут уж позволь мне судить.
И с этими словами она, запустив руки в мои волосы, заставила меня перевернуться и опрокинула навзничь на кровать, жадно ловя губами мои губы и сдергивая с меня одежду. Слава Богу, что Сергей отдал репортаж тому прыткому пареньку. Нас охватила и понесла на своих крыльях общая страсть. Мы сплелись на постели в единый клубок, словно диковинные змеи. Никогда прежде нам не было так хорошо. Нет, никогда в жизни я не ощущал ничего подобного. Никогда.
Я проснулся от запаха кофе и какого-то шуршания. Сколько часов проспал — понятия не имею. Рукой попытался дотянуться до Веры, но ее рядом не оказалось. Сквозь занавески пробивался лучик света.
— Вера?
В ответ молчание. Наконец я увидел ее в кресле около самого окна. Ока была одета и в лихорадочном нетерпении переворачивала листы газеты.
— Вера? Какого черта ты там что-то шуруешь?
— Нету ее здесь.
— Кого и где?
