улыбнулся.
— «Весна 1906»[71], — сказал он. — Дедушка ее любит.
Вдоль дворца ехали казаки в длинных бешметах и круглых шапках с узкими синими околышами. Из-за спин у них торчали винтовки. В руках нагайки. Двое спереди. На гнедых конях с белыми отметинами возле копыт. Двое сзади. На белом и пегом. Они настороженно озирались. Между казаками шли молодые парни. Один в пальто, шляпе и блестящих сапогах, второй — в куртке и распахнутой на груди рубашке.
— Дедушку арестовали.
— Когда? — испугался я.
— Тогда, — он показал на картину.
— Сибирь?
— Волчий билет.
Мы вошли в комнату. Там тоже было темно. Окно заслоняли ветки деревьев. Михальский снова повернул выключатель. Я нагнулся над лежащим на столе листом бристоля. За огромной башней на холме садилось солнце, нарисованное золотой краской. В камнях, уложенных один на другой, блестели кристаллы. Высоко на галереях стояли алебардщики размером с пуговицу от рубашки. К башне примыкали стены, за которыми виднелись зеленые крыши. С холма спускалась дорога. Она вилась среди деревьев, набираясь красок. Появились трава и песок. Вверх по дороге ехали рыцари. Ноги лошадей перемешались. Ветер развевал хвосты. На ремнях висели мечи. Спины всадников сгорбила усталость. Они были без шлемов. Светлые кудри падали на плечи. У того, что ехал впереди, на голове была корона. Рубины и золото.
— Возвращение короля Артура, — сказал Михальский.
— Откуда?
— С войны.
С тех пор мы стали уходить из школы вместе. До обеда рисовали; потом — вечером — продолжали. Лампа горела все время. По ватману двигались тени голов. Мы рисовали, стоя на коленях на придвинутых к столу стульях: Михальский — людей, я — лошадей. Глаза я оставлял ему. Мы менялись местами. Тени скрещивались.
— Почему так пусто между конями? — спросил Михальский.
— Тут будут бежать солдаты и повстанцы, держась за седла.
— Бегство?
— Гусары уводят их к себе.
Рисуя, Михальский рассказывал о дедушке, с которым жил. (На стене висела его фотография в судейской тоге: седина; лоб, бровь и щека рассечены шрамом, прикрытым очками.) Когда началась школьная забастовка[72], он со своим волчьим билетом уехал в Галицию.
— Из-за чего была забастовка?
— Из-за права учиться по-польски.
В Кракове он закончил гимназию. Изучал право в Вене. Адвокатская контора. Мировая война. Наступление Брусилова. Сибирь. Революция. Побег в Польшу. Война с большевиками. Чудо на Висле[73]. Ранение под Комарувом[74] (казак полоснул его саблей по лицу). Выздоровление. Работа судьей. Сентябрьская катастрофа[75]. Офицерский лагерь. Развалины Варшавы. Поиски дочери и внука. У дочери туберкулез. Повонзки[76]. Посылка из Лондона. Ордена сына[77].
Мы закончили набросок. Начали раскрашивать.
Михальский не пришел в школу. Дежурный снова стал стрелять в меня бумажными шариками. После уроков я пошел в белый дом. Постучал. Тишина. Я вышел во двор. За окном с пеларгонией по-прежнему играло радио:
По тротуару вдоль железной ограды шел наш ксендз. В правой руке он держал четки. Я догнал его около улицы Мальчевского. Услыхав мои шаги, он обернулся.
— Что случилось с Михальским?
— Он к нам уже не вернется.
— Почему?
— Уехал.
— Куда?
— В Тарнув. К тетке.
— Почему?
— Деда арестовали.
— За что?
— Он был судьей.
Со стороны костела Святого Михала подъехал трамвай, «четверка». Заскрежетали тормоза. С дуги посыпались искры. Остановка. Выходят, садятся. Дзинь-дзинь-дзинь. Уехал. Ксендз свободной рукой потрепал меня по плечу. Мы перешли улицу.
Около мясного магазина я сунул руку в карман. Полно шариков. Хорошо, что Михал — инженер.
— А есть святой Вильгельм? — спросил я.
— Вильгельм Завоеватель, — засмеялся ксендз.
— А сколько всего святых?
— О, очень много! — Он посерьезнел. — В раю все святые.
Возле костела Святого Михала он поднял руку с четками и, выпрямив два пальца, начертил в воздухе небольшой крест. Я хотел спросить, не знает ли ксендз адреса Михальских в Тарнуве, но он уже скрылся в подъезде недавно отстроенного дома. Перебирая шарики в кармане, я пошел домой.
Я думал о смерти. Впервые она появилась в гондоле под цеппелином на гладких холодных страницах немецкой энциклопедии. При русских поселилась в здании полиции на Панской напротив нас. С немцами вошла к нам во двор. Воняя карболкой, открыла дверь в квартиру. В подвале нагнулась над ведром, полным отходов. С тех пор я видел ее везде. Сидя верхом на коне, она стреляла из пистолета; сорвала у матери с ноги туфлю. Заглядывала под кровать и в мансарду. Кралась за мной по пятам, когда мы шли за стеной человеческих спин по Панской. Кашляя и харкая кровью, ворвалась на чердак. На ней был желтый галстук. Она даже в колодец влезла. После войны искала цветок папоротника и странным образом высовывалась со страниц журналов про живопись. Это она хотела утопить меня в пруду в Тшебини. Но тогда я ее не видел.
Перед отъездом в Варшаву я пошел на пруд. Изо льда торчали засохшие стебли тростника. С них капала вода. Дети катались по льду на ногах. Куда девались лягушки?
В столовой мать разворачивала пакет, завернутый в газету, на которой было крупно напечатано: АМНИСТИЯ: ИЗ ПОДПОЛЬЯ ВЫШЛО ПЯТЬДЕСЯТ ПЯТЬ ТЫСЯЧ. Достала коробку с древнееврейскими
