— Рабочее общество друзей детей.
Дожидаясь, пока позвонят, я ходил в школу на Воронича через пень-колоду.
Мать накрыла к обеду, но приборы положила только мне и Михалу. На специальный поднос поставила серебряный подсвечник с четырьмя свечками. Когда появилась первая звезда, открыла сумочку. Я испугался, что она вынет фотографию отца. Но она достала цветастый платок, накинула его на голову и стала зажигать свечи. За маму, убитую в Белжеце. За папу, который умер от дизентерии в Флоссенбурге. (Из конторы его отправили в каменоломню, потому что у него разбились очки.) За Бронека, который так ужасно болел. И за Ромуся.
С улицы донесся голос Михала. Он сказал шоферу, что сегодня тот ему больше не понадобится. Хлопнула дверца. Затренькал дверной звонок. Поздоровались. Пальто. Михал заглянул в комнату. Долго еще она будет поститься? Не забыла, что мы идем к Розенталям? Мытье рук. Наконец обед.
Мать опустила половник в супницу. Задела морковку, которая, увернувшись, проплыла между картошкой и листком сельдерея. Отблески четырех живых огоньков и семи электрических свечек на люстре (одна перегорела, а точно такую же нигде нельзя было достать) задрожали на поверхности супа.
На «четверке» мы доехали до базара на Дворковой. Перешли Пулавскую и направились к дому Веделя. Михал постучал в дверь. В зарешеченном окошечке появилось лицо солдата с кожаным ремешком под подбородком. Привстав на цыпочки, Михал сообщил ему, к кому мы идем. Солдат исчез. Мы ходили взад-вперед по тротуару.
— Вечно надо ждать! — сказала мать.
— Охраняют, — Михал развел руками.
Заскрежетал ключ. Дверь открыл солдат в фуражке с голубым околышем. Мы вошли. В деревянной будочке у телефона сидел штатский. Михал приподнял шляпу. Штатский даже не шелохнулся. По мраморной лестнице мы поднялись наверх.
Старик Розенталь вцепился пальцами в подлокотники кресла. Из суконной обивки спинки, возвышавшейся над его седой головой, вылезали конские волосы. Он с улыбкой подался к нам навстречу и чуть отодвинул назад опирающиеся на подножку ноги в войлочных шлепанцах.
— Ревматизм замучил, — сказал.
Мы сели на неудобные стулья. Я болтал под столом ногами. С потолка свисала на проводе лампа в фарфоровом колпаке. На книжном шкафу рядом с креслом стояли портреты Маркса, Энгельса и Ленина в кепке. На стене висела фотография Сталина.
Запахло кофе. Пани Розенталь принесла из кухни кофейник и кувшинчик со сливками, которые купила утром на Дворковой.
— Niemals kann man wissen, was wird es heute sein, — вздохнула она.
— Solche Zeiten haben wir[80], — мать пододвинула ко мне свою чашку.
Облизывая губы, я улыбнулся Сталину.
Розентали познакомились в кабинке, подвешенной к гигантскому колесу Riesenrad.
Он попал в Вену после проигранной войны с Польшей[81]. Его отправил туда Коминтерн. В тот день он много часов кряду уверял австрийских товарищей, что ничто не сможет задержать начало революции в Европе. Вечером пошел отдохнуть в парк аттракционов.
Она родилась в этом городе, а в Пратер поехала вечером (в фиакре), потому что ужасно скучала в родительской кондитерской на Кернтерштрассе.
Он пригласил ее в кафе при гостинице. Кельнер поставил перед ними на мраморную столешницу кофейник с кофе, две чашки и маленький кувшинчик со сливками. На салфетки с тисненым узором положил серебряные ложечки.
Спустя несколько дней из Москвы пришла телеграмма:
В Москву они поехали в спальном вагоне.
Через несколько месяцев почтальон принес в кондитерскую на Кернтерштрассе конверт с марками, на которых были серпы и молоты.
Я подошел к книжному шкафу и стал разглядывать названия, напечатанные русскими буквами на корешках.
За бутылочкой чернил и стаканом с ручками и цветными карандашами начинались золотые готические буквы.
Karl Heinrich Marx «Das Kapital», «Kritik der politischen Oekonomie» и «Die Klassenkaempfe in Frankreich».
Friedrich Engels «Anti-Duehring».
«Das Kommunistische Manifest» в красных обложках. Между немецкими книгами были небрежно засунуты бумаги и папки с завязанными бантиком тесемочками. Еще я увидел несколько польских книг: «Тенёта», «Пламя на болотах», «Из гостеприимного края в Польшу» и «Перо в бурю»[82].
— Ты знаешь языки? — обратился ко мне Розенталь.
— Я учу русский и французский.
— Французский?! А зачем? — Он протянул жене пустую чашку и показал пальцем на книжки. — Про революцию все есть по-русски и по-немецки.
— Немецкий! — сверкнула глазами мать. Розенталь погрозил ей пальцем.
— «Гитлеры приходят и уходят, а немецкий народ остается».
— Кто это сказал?! — возмутилась мать.
— Сталин.
— Я не коммунистка, — усмехнулась она.
— Я иду в новую школу, — сказал я.
— Что за школа? — Розенталь снова повернулся ко мне.
— РОДД на Жолибоже, — ответила за меня мать.
— Многие товарищи посылают туда детей, — одобрительно кивнул Розенталь.
— Два трамвая. Разве что Михал будет его подвозить.
— Что ты хочешь изучать? — прищурился Розенталь.
— Историю.
— Лучше химию, — вмешался Михал.
