Можешь вообще не знать английского – просто живи, купайся в океане и говори со мной». Лива, однако, заскучала и говорить с ним перестала, лишь иногда, словно вдруг вспомнив что-то важное, хватала его за руку: «Карине передай, я недовольна: она, по-моему, совсем рожать не собирается». Ишхан не передал.
Он, будто раздувая и вороша остатки теплых углей, пытался помешать ее глазам потухнуть, но вспоминать при ней о прошлых радостях Лива ему не позволяла, вслух предвкушать калифорнийское житье не соглашалась; Карину с Гамлетом воспринимала сухо; Ишхан не знал уже, что ему делать. Сказал ей как- то: «Лива, Лива, ты немножко приуныла; пойдем гулять куда-нибудь; сядем с тобой в любую электричку на платформе Лианозово, сойдем на станции, где много русского леса; мы из окна увидим, где его побольше, и сойдем».
«Оставь меня, я спать хочу», – сказала ему Лива и уснула; и однажды не проснулась.
...Ишхан прислушался: лес вдалеке скрипел, ныл и трещал ломающимися сучьями; кто-то, дороги в темноте не разобрав, пытался сквозь него продраться к берегу со стороны пансионата; глухие вскрики донеслись оттуда, как если б этот кто-то сослепу поранился о ветки.
Не стало Ливы, и Ишхан стал стар. Год он лечился, сам не зная от чего; ничем отдельным не болел, но из него, как из винного меха, прорванного по шву, вытекли силы. Он понял: это старость, и от нее не лечатся – к ней привыкают. Он и привык. Потом нанялся сторожем сюда, на лодочную станцию, – поближе к Гамлету, дела которого пошли вразнос. Гамлет их начал запускать, когда во имя Ливы всего себя настроил и нацелил на переезд в Америку. Как только переезд лишился смысла, Гамлет впервые в жизни сник, лишился компаньонов и клиентов, лишился всех опор и, увлекая за собой Карину, поплыл щепой, покуда не прибило его к Бухте, к Карпу. Теперь он вместе с Карпом жарит шашлыки и понемногу начинает думать и прикидывать, как снова встать на собственные ноги.
Едва подумав о мангале Гамлета, Ишхан услышал в себе нытье вины. Будь он, Ишхан, упорней и упрямей, растормоши он Ливу, силой вытащи ее на долгие прогулки по подмосковным рощам, она, как знать, и продержалась бы, она б успела улететь, и океан, пусть против ее воли, своим тугим дыханием вернул бы ее к жизни, а там, глядишь, и Гамлет бы приехал, ясный и сильный, как всегда, – расставил бы повсюду твердые опоры этой новой жизни.
Пора было утихнуть, совладать с собой; Ишхан привычно обратился к тому немногому, что в нем осталось от былого школьного учителя: он мысленно листал учебник химии, пока не выбрал формулу из тех, что подлиннее; мысль понемногу успокаивалась, степенно разворачивая формулу бензольного кольца, но не успел он то кольцо замкнуть, как был сбит с толку чьим-то топаньем по берегу. Два незнакомых темных силуэта, словно отлипнув от тьмы сосен, колеблясь и качаясь, приближались. И шли они не к пляжу, но шли прямо на него. Ступили, скрипнув досками, на лодочный причал и, подойдя вплотную и набухнув плотью, пахнущей водкой и подмышками, вдруг оказались парнем и девицей.
– Нельзя здесь быть, – буркнул Ишхан, не поднимаясь с досок.
– Но ты же здесь, – сказал парень.
– Мне положено.
– Лодки твои? – спросил парень. Ишхан не ответил.
– Я б покаталась, – сказала жалобно девица. Голос ее был хрипл.
Парень потребовал:
– Дай лодку, дед.
– Нельзя, – сказал, тревожно раздражаясь, Ишхан. – Я не имею права.
– Да ладно тебе, кто узнает.
– Сейчас мой сменщик подойдет.
– Да ладно, дед, когда он подойдет!.. Пока он подойдет, мы приплывем.
– Уже приплыли, – не сдержавшись, пробормотал Ишхан.
– Ты это что сейчас сказал? – спросил парень с ленивым удивлением.
– Я говорю: вы отдыхаете, ну выпили немножко, вот и идите, дальше отдыхайте. А здесь – нельзя.
– Нет, ты скажи, ты что сейчас сказал?
Девица вдруг зевнула громко во весь рот и спрыгнула с причала на песок.
– Куда ты? – крикнул парень.
– Не хочет – ну и... с ним, – отозвалась девица. – Пойдем еще гулять.
– А ну стой! – окликнул ее парень, не глядя на нее, словно знал точно: подчинится.
Она и подчинилась; вновь скрипнула доска причала под ее ногой.
– Я тебе, дед, еще раз говорю, – заговорил вновь парень, – мне нужна лодка.
– Я не могу, – сказал Ишхан.
– Мне нужно, дед.
– Не слушай его, дед, – встряла девица. – Ему без разницы: что лодка, что не лодка...
– Не лезь, – прикрикнул парень.
– Я и не лезу. Пойдем гулять, чего здесь без толку базарить; и холодно сейчас кататься...
– Не лезь, кому сказал!.. Дед, не задерживай.
– Я вас и не задерживаю.
– Вадик, пошли, – захныкала девица. – Не порть мне настроение.
– Да в жопу настроение!
– В чью жопу настроение?
– В чью, чью! Твою!
– В мою?!
– Твою! Чье настроение, того и жопа!
Миг было тихо; и девица взорвалась:
– Ты сволочь! Сволочь! Сам ты настроение! Сам жопа, понял? Ты, сука, кто, чтоб привязаться? Ты кто такой, чтобы ко мне привязываться? Я бы спала сейчас, а не шаталась тут с таким!
– С каким?
– С таким! С таким! П...к! Собака! Чмо вонючее!
Ишхану показалось, ее жилы сейчас лопнут, и следом лопнут его жилы, не в силах вынести весь этот визг.
Парень пролаял:
– Что сказала?!
– То и сказала!
– Что ты сказала?!!
– Отъ...ись!
Ишхана захватило, зашатало звенящее, как детская юла, головокружение; ему почудилось, что нет под ним уже дощатого причала, что он повис над досками в прохладном и свободном воздухе и что его ничто уже не держит и не сможет удержать; с ясным и злым сознанием ненужности, непоправимости того, что он сейчас ей скажет, он ей сказал:
– Ай, девушка! Да как ты можешь так позволить разговаривать! Ай, ты не понимаешь, очень глупая ты дура, что тебя замуж не возьмут! Кому ты будешь с грязным ртом нужна? Только таким, чтобы пошляться вечерок, чтобы тебя и оплевать, и оскорбить по-всякому! Разве такой должна быть девушка?
Он словно издали услышал хриплый голос девицы: «Вадик, он что, чего он? Он чего сейчас несет? Скажи ему!», но, на нее не глядя, обратив лицо к чернеющему гребню крон на темном небе, поторопился, утихая, досказать ей:
– Девушка тихой быть должна, она не гоготать – гы-гы! – должна и не орать с открытым ртом; она должна совсем немножко улыбаться, глядеть тихонько глазками из-под ресниц и снова прятать глазки под ресницами; она должна веселой, доброй быть, мыть голову и лишних слов не говорить, лишнего крику не шуметь и все в себе за всех переживать.
Эти последние слова о крике, шуме и переживании Ишхан договорил совсем неслышно, словно и не вслух; пока дошло до этих слов, он заскучать успел, устать, и с каждым словом говорил все тише, глуше, неохотней; он был готов уже и пожалеть о том, что говорил, да не успел. Удар по голове лишил его сознания.
Очнулся; сразу понял, что лежит ничком, что доски под его лицом так быстро намокают теплым, что
