Мужчина в белом смокинге спешил к тропе, перебирая по песку голыми ногами, размахивая на ходу руками. В каждой руке его было зажато по ботинку. Черные брюки болтались шарфом у него на шее.
Дождь не упал, как водится, большими каплями, потом потоками на голову с небес, но подошел сплошной стеной со стороны. Сначала вдалеке, на скрытой в темноте большой воде, что-то большое заворочалось и зашелестело, как если б ветер всколыхнул верхушки лиственных лесов, но ветра не было, воздух был тих, и оттого внезапный и неясный шум заставил шестерых людей, в молчании сидящих на пустынном пляже за столом, насторожиться.
Стремухину казалось, будто в темноте перед невидимой огромной сценой зашевелился и пришел в движение тяжелый занавес, но невозможно угадать во тьме, сдвигается он или раздвигается, и отчего так замирает, щемит сердце: от предвкушения начала, когда из ямы в темноте вступают звуки скрипок и валторн, потом прорезывается снизу свет, и раздается гулкий и чеканный шаг в кулисах, и действие, еще ничем себя не проявив – ни голосом, ни репликой, ни жестом, – уже одними скрипками из ямы, одним лишь только нарождающимся светом, одним лишь звуком чьих-то неслучайных шагов из-за кулис тебя захватывает, всасывает в свое жерло; или же сердце щемит от печального сознания финала, после которого не будет больше ничего, кроме усталой смеси разочарования и восторга, кроме пропахшей потом, карамелью и парфюмом нетерпеливой очереди в гардероб, кроме распахнутых во все концы обыкновенных улиц города, встречающих тебя нервными бликами ночных реклам и светофоров, погудкою машин и проливным дождем.
Дождь шел со стороны большой воды; ее поверхность закипала и бурлила, но в заводи стояла тишина, и пляж был сух. Дождь приближался так неспешно, что шестерым, сидящим за столом на берегу, не верилось в его неизбежность. Казалось, он вот-вот устанет, остановится, прольется, не достигнув берегов. Даже когда стена дождя все же надвинулась на заводь и шум его стал оглушителен, – в свете светильников, воткнутых в песок, вода у берега и дальше, докуда этот слабый свет мог доставать, была невозмутимо гладкой, и над водой кружилась свора мошек.
Вдруг свет уперся в дождь. В облаке света дождь стоял, колеблясь и мерцая, подобно ледяной горе, восставшей из воды; шум стал и вовсе нестерпим, но на береговой песок по-прежнему не падало ни капли. Уже кипящий занавес скрыл за собою заводь и вступил на берег, и до него было рукой достать, а все казалось – обойдется, и это было удивительно, но не успел никто об этом крикнуть вслух, даже подумать внятно не успел, как оказался в воющем жерле огромной водяной воронки.
...Покуда они двигались вслепую, с трудом переставляя ноги, с усилием вминаясь в плотную, упругую, будто резина, стену воды к спасительной двери киоска, буря и выдохлась. Ливень не кончился, но стал обыкновенным; лил, барабаня по витрине и по доскам крыши. В киоске кое-как расселись в тесноте и в темноте: кто на пол, кто на стул, а кто на ящик с пивом; Карп долго шарил по дверному косяку рукой и наконец нащупал выключатель. Голая лампочка вспыхнула на потолке.
– Я уже думал, не польет, – сказал Карп уважительно. – А вон как полило.
Он молча попросил Стремухина подвинуться, разгреб какой-то хлам возле стены и наконец достал бутылку водки. Затем нашел на подоконнике стопку пластиковых стаканов.
– Где летчик? – спросил Стремухин.
– И я его не вижу, – ответил Карп, разливая водку по стаканам. – Не знаю; может, смыло?
Раздался дружный, но недолгий смех.
– Не нужно так шутить, – сказала Александра. Дверь приоткрылась, и вошел пилот, весь в облаке водяной пыли.
– Дверь закрывай! – прикрикнул Карп.
Пилот послушно закрыл дверь. Дробь ливня становилась реже.
– Уже и водку пьете? – сказал пилот, протягивая руку за стаканом. – Вам хорошо, а мне с чего-то показалось, что я забыл закрыть кабину. Ну, думаю, зальет в один момент. Был самолет, а стал аквариум. А как летать в аквариуме?
– Что, залило? – спросил Стремухин.
– Нет, я ошибся. Но зато и вымок.
– Все вымокли, – сказал Карп, передавая пилоту полный стакан.
– Надо будет костер развести обязательно, – сказал Стремухин.
– Нельзя, – ответил Карп. – В Бухте костры категорически нельзя... Здесь где-то был обогреватель. Как выпьем, так включу. Если бензина в агрегате хватит, то обсохнем. Если не хватит, будем квасить, пока не согреемся.
– Надо, чтобы хватило, – сказал Стремухин. – Тем более что молодежь не квасит.
– Да, мы не пьем, – сказала рыженькая.
Стремухин принял в тесноте из рук Карпа два стакана. Один оставил себе, другой передал Александре. Она сидела с ним на ящике бок о бок; и сквозь свою прилипшую рубашку он чувствовал ознобную дрожь ее тела. Как выпили, не удержался и, отстранившись, сколько мог, стал растирать ладонью ее мокрое предплечье, пока не стало жарко под ладонью.
– Спасибо, – слабо улыбнулась Александра. – Так уже лучше.
Карп, выпив водки, разыскал под ветошью в углу обогреватель и включил его. Сразу запахло жженой ржавчиной и пылью, жар хлынул снизу в ноги, в лица, лампочка быстро запотела, сырой воздух в тесноте киоска створожился в белый пар. Этот промасленный неясным желтым светом пар, казалось, снял с лиц кожу и раньше срока обнажил их потаенные и заготовленные впрок черты. Лицо пилота на пару напоминало птичий череп. Карп походил на шар слоновой кости, с темными сколами на месте глаз, ноздрей и рта. Стремухин даже вздрогнул, случайно глянув в угол, где меж коробок с чипсами уселись рыжий с рыженькой: два робких юных старичка шептались меж собой проваленными ртами, помаргивая влажными глазами без зрачков и без ресниц; их волосы в пару как будто поредели и обрели изжелта-белый цвет.
– Что-то мне здесь нехорошо, – сказал он тихо Александре, изо всех сил не глядя на нее, и, приподнявшись с ящика, метнулся к двери. Толкнул ее рукой и вышел вон.
На взрыхленном, в кашу разжиженном песке помигивал поваленный светильник, в его растекшемся по лужам свете, мерцающем, как мишура, в столбах водяной пыли Стремухин видел перевернутые столики и стулья, увидел и второй светильник, тоже упавший и погасший в луже; влажный песок слегка шипел под затихающим дождем; капли дождя мягко поцокивали вразнобой по успокоенной поверхности воды. Неподалеку от киоска лежала вдоль тропы поваленная бурей длинная сосна, и лапы ее темной кроны, покачиваясь, мелко вздрагивали, словно сосна спала, дыша во сне, и зябла. Кем-то внезапно потревоженная, она со стоном заворочалась, встряхнулась, и от нее отпала тень, как если б отломилась ветка. Тень, в темноте поплыв, приблизилась к Стремухину, и он узнал Карину. Не говоря ему ни слова, Карина с ходу стала поднимать, отряхивать и расставлять опрокинутые столики и стулья. Стремухин молча помогал ей.
– Как ты вернулась? – спросил Карп, выйдя на воздух из киоска.
– Довезли, – ответила Карина.
– Не занимайся ерундой, – сказал Карп Стремухину. – Иди, готовь мангал и будешь жарить свой шашлык. По-моему, все голодны... Или еще не время?
– Самое время, – сказал Стремухин и пошел на кухню.
Тент, прорванный ударом бури, протек, и на дощатом полу кухни образовалась лужа. По счастью, лампочка под тентом уцелела; там, где стоял мангал, тент выдержал и было сухо. На дне мангала еще тлели угли. Стремухин высыпал на них побольше новых углей из мешка, нашел лучину, заготовленную Гамлетом, накрыл ею мангал, потом поджег. Убедившись, что пламя не настолько высоко, чтобы подпалить клеенчатую крышу, Стремухин наконец занялся шашлыком.
Достав из связки, отложил в сторонку на столе десяток чистых шампуров. Открыл зудящий холодильник, с трудом извлек оттуда свою тяжелую кастрюлю и, водрузив ее на стол, снял крышку. Втянул ноздрями запах мяса и остался им доволен. Затем стал вдумчиво, кусочек за куском, один кусок к другому поплотнее, насаживать мясо на шампур.
Когда в кастрюле не осталось мяса, Стремухин уложил сырой шашлык на шампурах на чистый лист фанеры. Потом другим листом фанеры долго махал над догорающей лучиной, упрямо нагнетая воздух, чтобы угли в мангале поскорее занялись. Они и занялись. Полдела было сделано. Стремухин вышел из дымной кухни.
