Облегчение было сильным, музыка громкой, сама мысль о танцах с бакенбардами – ужасной, и Александра поспешила встать из-за стола. Прыгнула в сосны, бегом покинула полосу света и уже через мгновение оказалась на посеревшем, как зола, песке пустого пляжа. За столиком возле воды сидели какие- то люди. Вода мерцала. Тень маленького самолета недвижно нависала над водой. Александра подошла к самой кромке берега, села на корточки и опустила в воду горячую ладонь. Потом ее позвали.
Шестьдесят лет давно не старость – Ишхан был стар. Сидя на причале лодочной станции в ожидании сменщика, он прислушивался к себе без страха. Давно прошла пора, когда малейший приступ боли, скачок давления, одышка будили в нем панический страх смерти. Пугавшая его не меньше боли, тогда казавшаяся ему постыдной паника, как оказалось, была одной из привилегий молодости; он дорого бы дал, чтобы вернуть способность к панике... Ишхан скривил губу и мысленно себя одернул: не надо врать себе ради расхожего словца; и ничего бы он не дал.
Он стар еще и потому, что ему нет дела до привилегий молодости. Не надо, ничего уже не надо. Пусть ноет поджелудочная, и пусть аукает его, как будто издали, боль в сердце, пришибленная таблеткой нитроглицерина, пусть каждый кашель отзывается болезненным ударом в правой части лба, и пусть нытье, и боль, и кашель останутся такими же привычными и безразличными уму, как утомительные тени лодок у причала; пусть ожидание смерти пребудет до конца таким же ровным, как ожидание сменщика: и незачем торчать здесь, на пустом причале, – и некуда спешить; и потому совсем неважно, что этот Николай опять опаздывает.
Упруго выпрыгнув, ударилась об воду рыба. Издалека стал слышен медленный стук двигателя самоходной баржи или буксира – работая четвертый год сторожем лодочной станции, Ишхан так и не научился узнавать по звуку проходящие мимо суда. Стук приближался. Ишхан прислушался к нему не то чтобы из любопытства, скорее, чтобы перестать прислушиваться к себе. Какое-то неясное, идущее не от недугов, беспокойство он все же в себе слышал: куда-то ему надо было поспешить. Из-за темнеющего мыса показался буксир, тянущий в сторону Москвы плот с избушкой-банькой. Желтый свет тек из окна избушки на воду и растекался по воде. Ишхан вдруг понял, почему он не вполне спокоен: ему сегодня шестьдесят, и Гамлет ждет на хашламу, а Николай все не идет. К тому же сигареты кончились... Ишхан смял в кулаке пустую пачку.
Буксир и плот проплыли мимо, скрылись из глаз, и желтый свет пропал; стук все слабел, потом затих где-то у Бухты. Ишхан опять прислушался к себе. Жизнь кончилась, и это хоть бы что. Вот сигареты кончились, и это убивает...
Ветер донес до него звук шагов по песку. Ишхан обернулся. Кто-то шел к нему со стороны пансионата, и это был не сменщик. Длинную, как жердь, фигуру Николая Ишхан узнал бы сразу. К причалу приближался невысокий плотный человек. Уже было слышно его трудное дыхание. Сумерки скрывали его лицо. Ишхан узнал его не прежде, чем он подошел, но прежде, чем заговорил.
– Здравствуй, Ишхан, – заговорил он. – Как ты живешь?
– Здравствуй, Борис; живу... Скажи мне: ты куришь?
– Нет, мне нельзя курить. Врач говорит, устали бронхи, правда, он не хочет мне сказать, что это значит...
– Зачем ты здесь? Подруженьку завел в пансионате?
– Нет, не завел пока. Но у тебя сегодня день рождения. Пришел тебя поздравить.
– Спасибо, Борис... Откуда знаешь?
– Твой сын сказал. Он звал отметить.
– Да, он готовит хашламу.
– Мне неудобно перед Гамлетом, я не хочу его обидеть, но я сегодня не смогу есть хашламу. В Москву мне надо, прямо сейчас, и рано-рано утром отправиться с Рамизом в Элисту за баранами. А то он прошлый раз привез таких баранов, что стыдно было этим баранам в глаза смотреть. Я для того сюда пришел, чтобы хоть так тебя поздравить. И я прошу: ты извинись за меня перед Гамлетом.
– Не беспокойся. Я Гамлету скажу, чтобы он знал.
– Спасибо... – Байрам сел на причал и свесил ноги к воде. – Как ты живешь, Ишхан?
– Я же сказал тебе: живу.
– Мне говорили, ты приехал из Амасии?
– Кто говорил? Нет, я приехал из Баку.
– Мне говорили, из Амасии. Я, извини, не про турецкую Амасию тебя спросил. Я – про Амасию, которая в Армении.
– Ты правильно пойми меня, Байрам. Я был в Амасии. Я жил в Амасии после того, как нас, можно сказать, ножами гнали из Баку.
– И ты пойми меня, Ишхан, зачем я тебя спрашиваю. Я тоже из Баку, но раньше жил в Амасии. Я даже там родился. Я был в Амасии животноводом, я разводил, а если просто говорить, я пас овец. Потом меня, можно сказать, ножами гнали из Амасии, и мы с семьей бежали в твой Баку.
– Ножи ножам рознь, Байрам.
Байрам тихонько усмехнулся:
– Ну разумеется, Ишхан. У наших были грубые, у ваших были вежливые ножи...
– Давай, Байрам, не будем здесь об этом говорить. Давай об этом помолчим.
– Давай, Ишхан. Давай молчать. И пусть каждый остается при своем молчании. – Байрам, кряхтя, встал на причале. – Могу я что-то сделать для тебя?
– Конечно, можешь. Найди мне сигарету... Хотя не надо. Где теперь искать?
– Нет, я найду. Спрошу в пансионате или куплю впоселке.
– Ты извини, Байрам, я не хочу тебя задерживать. Тебе – в Москву.
– Москва уж точно никуда не денется... Ты почему уехал из Амасии в Москву? Работы не было?
– Немного было, в школе, но там скалы, ты же знаешь. Там одни скалы, я так не могу. Я городской житель... А почему ты не в Баку?
– Нас там не очень ждали.
– Здесь, в общем-то, неплохо. – Ишхан не удержал легкий смешок. – Вот только негде здесь, как и в Баку, пасти овец.
– Да, я живых овец давно не вижу. Я привожу их туши из Калмыкии и делаю из них шашлык. Но ты, конечно, прав, Ишхан. Здесь тоже можно жить... Какие сигареты любишь?
– Мне все равно уже, какие.
Байрам шагнул с причала, и вскоре под его ногами слабо заскрипел песок.
Скрип стихнуть не успел, как зачастили вдалеке другие, нетерпеливые и дробные шаги. Ишхан узнал их. Это был сменщик. Ишхан с досадой встал с причала. Теперь бы и уйти, но уходить нехорошо: придется ждать Байрама с сигаретами.
– Ты погоди, дядя Ишхан, ты не вставай, – заговорил, приближаясь, Николай. – Послушай, ты побудь еще полчасика. Мне надо кое-что в пансионате.
– Там кое-что или кое-кто?
– Ну, кое-кто...
– У тебя совесть есть?
– Чуть что, сразу заладил: совесть, совесть... При чем тут совесть? Ты что, дядя Ишхан, никогда не был молодым?
– Ты не управишься за полчаса... Николай изобразил руками удивление:
– Кто не управится? Я не управлюсь? А что тут управляться? Наше дело – не рожать...
Ишхан плюнул в воду.
– Бес с тобой, катись в пансионат! Только закурить дай.
Николай вновь развел руками, длинными, как весла:
– Нет у меня. Я у тебя хотел стрельнуть.
– Проку от тебя – никакого. Чтоб через полчаса – как штык. Иначе разозлюсь.
– Не разозлишься, ты не злой. Я – пык, мык и обратно; ты не успеешь разозлиться.
Ишхан сердито махнул рукой и вновь уселся на причале, лицом к воде. Он попытался вызвать в памяти Амасию, пусть память не хотела ее вспоминать. Амасия осталась в памяти, как душный сон в вокзальном зале ожидания, посередине долгого пути, конец которого неясен и не настолько интересен, чтобы
