землю все жидкое, вся эта сыворотка. А все, что в молоке полезного и твердого, там, в этой губке, в легком, оседает. Работа длится долго, тут терпеть, не подгонять... И вот, когда я этаким манером сквозь легкое пролью всю флягу, все пятьдесят литров парного, прямо с фермы, молока, только тогда можно сказать, что легкое готово. Оно все туго напиталось этим питательным молочным жиром. Оно готово, но еще не приготовлено. Тут я его снимаю с дерева, и запекаю на углях, и подаю на стол. Это и есть мой главный довод.
– Должно быть, гадость, – предположила Александра.
Карп не обиделся.
– Вот ты сейчас сказала «гадость». А наш полковник Семисестров за эту «гадость» был готов и родину продать. Конечно, не в буквальном смысле, он был советский патриот, но у него такая присказка была: «Я за твое кабанье легкое, майор, готов и родину продать». Вот так он говорил.
Карп замолчал, нахмурился, уставился в тарелку с сыром, качая молча головой, словно он с кем-то спорил и решительно не соглашался.
– А ты, малыш, кого решил сегодня помянуть? – спросил пилот у рыжего.
Тот засмущался, поглядел в лицо подружки, словно ища поддержки у нее, потом признался:
– Я никого, я Лорда помянул, это была моя собака, но только вы не обижайтесь, что он был не человек. Мы с мамой Лорда очень любили, мама взяла его, когда меня еще на свете не было, и прожил он у нас шестнадцать лет. Он был эрдельтерьер.
– Ты не волнуйся, я не обижаюсь, – сказала ему Карина. – Чего тут может быть обидного, если вы его любили.
...Стремухин снова выпил водки и головой мотнул, силясь стряхнуть с себя взгляд Александры, глядевшей на него, почти не отрываясь. Теплая водка жгла гортань; язык деревенел; намокшая рубашка липла к телу и теснила грудь...
– А вы? – спросила Александра, и он отвел глаза. – Кого вы поминали, когда выпивали? Или не можете сказать?..
Стремухин оборвал ее:
– Там, извините, угли, думаю, дошли...
Он торопливо встал со стула и, не оглядываясь на нее, пошел к мангалу.
Угли дошли, были прозрачны; алой волной качаясь и колеблясь, сквозь них тек свет; сухой, глубокий, ровный жар шел от них вверх. Стремухин опустил поочередно на мангал все десять шампуров. Часов он не носил, и потому стал сам считать секунды, готовясь через три минуты перевернуть все шампуры, чтобы шашлык на них не подгорел.
– И – раз, и – два, и – три... – считал он громко вслух, стремясь забыться в этих громких мерных выкриках, сосредоточиться на счете и остановить им возвращение в мысль о смерти, начавшееся вновь после того, как дождь прошел над Бухтой. – И – четыре, и – пять, и – шесть...
Жар углей был силен; Стремухин, чтоб не оплошать, не стал ждать трех минут, перевернул все шампуры уже на сто двадцатом выкрике; все больше увлекаясь работой углей, развеселился понемногу. Теперь он не выкрикивал, но выборматывал секунды и через две минуты опять перевернул все десять шампуров. Цвет мяса был умеренно коричнев, оно пеклось, но не обугливалось, и, еще раз перевернув его, Стремухин дальше вел свой счет уже и молча. Раскачиваясь и вдыхая пряный, горьковато-сладкий, будто жженый сахар, загустевающий шашлычный дым, он про себя твердил, словно заучивал: «...и – тридцать, и – тридцать один, и – тридцать два, и – тридцать три», но не успел он выйти из минуты, как был сбит с толку и со счета шумным дыханием за спиной.
Стремухин отшатнулся.
Александра улыбнулась виновато и спросила:
– Могу я вам помочь?
– Спасибо, нет, – ответил ей Стремухин, стараясь вновь наладить счет, панически прикидывая, сколько потраченных на разговор секунд надо будет прибавить к счету: пять, шесть или, с запасом, десять.
– А все-таки, – не отставала Александра. – Могу я, например, вас чем-нибудь развлечь? Вы тут один и что-то невеселый.
Стремухин не ответил и яростно схватился за шампур. Перевернув, увидел на кусках баранины еле заметные полоски гари.
– А, черт! – сорвался он. – Ну как вам объяснить! Нельзя! Нельзя мешать, когда я занят делом! Не надо под руку мне говорить! Черт, черт! – вскрикивал он, переворачивая задрожавшими руками шампур за шампуром и не боясь, уже почти желая найти на шашлыке следы обугленности. – Уйдите, я прошу! Иначе я испорчу! Я что, вас звал сюда? Я звал?! Я звал?! Я звал?!
И Александра, слова не сказав, лишь головой растерянно мотнув, пошла из кухни прочь.
Она вернулась к остальным; позволила налить себе вина и на вопрос пилота, скоро ли шашлык, ответила:
– Он говорит, что скоро.
«Что ты хотела от него услышать? – язвила себя горько Александра, глотая залпом красное вино. – И как с тобой он должен разговаривать? Ты что, забыла, для чего сюда приехала? Прошло каких-то несколько часов, а ты уже готова на него обидеться! Как это глупо, ей же богу!»
...Когда Стремухин разводил мангал, Карп рассказал, как он к ним приблудился с шашлыком, и сразу стало ей невыносимо ясно, что человек, с такой заботой и так жарко растиравший ей предплечье после бури, и есть
Он накричал, и ей пришлось вернуться.
– Шашлык ваш никуда не денется, – обиженно заметил Карп. – Я, между прочим, недорассказал, а вы меня перебиваете. И что теперь? Рассказывать мне или не рассказывать?
– Никто тебя и не перебивает, – сказал ему пилот. – Мы все подумали, ты кончил. И что? Что стало с твоими форинтами?
– Что стало? То и стало, что нас вывели. Сначала вывели, потом и попросили. Вернулись мы с женой в свой Миргород. Я вам еще не говорил, что я из Миргорода? Все Карпы – миргородские. Отец мой, Фрол Иваныч Карп, дед Иван Карп, и я – все миргородские...
– Ты – ближе к форинтам, – сказал пилот.
– Вернулись в Миргород, а там ничего нет. Союза нет, присяги нет, работы нет, нет ни рублей, ни нынешних гривен, ни зеленых, а форинты – кому они у нас нужны, тем более, что в Венгрии в ходу уже другие форинты. Я кое-что оттуда все же на форинты привез. Привез, продал, живем пока, а тут жена сбега ет.
– Как? – растерялась Александра.
– Так, – отозвался, как отрезал, Карп. – Так и сбежала, как вы все сбегаете. «Если от форинтов нет никакого проку, то, Карп, и от тебя не будет проку. С тобою у меня нет будущего». Вот так она сказала...
– Она ушла к кому-то или куда-то просто так? – решилась уточнить Карина.
– Не знаю, где она, – хмуро ответил Карп. – Кто говорит, уехала в Полтаву, кто говорит – в Кременчуге. А я так думаю, она не может быть в Полтаве. Если ей будущее нужно, она или в Киеве, или в Москве. Где еще будущее взять?.. Насчет мужчин я ничего не знаю. Сначала интересовался, но я от этого чуть не убился и плюнул интересоваться.
