– Да.
– А кто мне будет в зубе ковырять? Ты будешь ковырять?
...
– Ну не было у нас с ним ничего! Если бы было, я б тебе первая сказала. Ты веришь?
– Нет.
– Да как ты можешь? Я твоя сестра.
– Потому и не верю.
– Ну и не верь, но только хватит ныть.
...
– Товарищи, давайте споем.
– Давайте. Начинай.
– Почему я?
– Но ты же предложила спеть. Или ты нам не предложила?
– Я предложила. Но почему у нас всегда, как начинать, так я?
...
– Милый, не так...
– А как?
– Тантрически...
– Чего?!
– Помягче, вот чего...
...
– Он что, уже уснул? Сань, разбуди, пни его в рожу.
– Бараньи яйца надо час держать в холодной и подсоленной воде...
– Неправильно.
– А ты откуда знаешь?
– Не «яйца» надо говорить, а «лампочки». У нас на рынке все так говорят для вежливости.
...
– Я в Лувр попал только на пятый раз. Все первые разы, как прилечу – сразу гулять, смотреть, мечтать о жизни и в Лувр никак не успеваю.
...
– ...Ты..., ни... не..., и ты, бля, не..., не... и не..., не то..., ты..., понял?..
...
– Рубальская, я говорю, гениальная!
...
– Что, гениальнее Есенина?
– Не гениальнее Есенина, но гениальная.
– Послушай, ты, дурак, там лужа! Не смей ронять меня в лужу!
...
– Она еврейка...
– Так некрасиво говорить.
– А как мне нужно говорить?
– Скажи «евреечка».
...
– Давайте просто спать. Еще по стопочке, без тостов, и все, спим...
...
– Врешь, врешь! П..., короче.
– Вон та звезда – как называется?
– Трудно сказать. Отсюда плохо видно.
...
Мало-помалу лес смолк. Стремухин с Майей очутились наконец в той его части, где уже не было людей. Над грядой крон горел фонарь, вокруг которого пунктирами и кружевами кружила мошкара. Он освещал пустой манеж, невысоко огороженный жердями и заслоненный сплошь по кругу козырьком густых сосновых лап. Песок манежа был весь взбит копытами и взрыхлен недавним ливнем. С крон все еще падали в песок его последние, застрявшие в иголках капли. Бревна конюшни влажно лоснились в свете фонаря. Был слышен теплый лошадиный храп. Стремухин отпустил на волю пальцы Майи и, отодвинув ветку сосны, грузно нависшую над изгородью, прислонился боком к жерди. И Майя прислонилась к жерди, но снова взяла его за руку. «Что в нем такого, что мне ах? – думала она, не глядя на него. – У него глупые глаза. Где умные глаза – там дурь и гадость... А у него глупые глаза, но он умен...» Она, дрожа, поежилась.
– Вам холодно? – спросил ее Стремухин. – Вернемся, если вы озябли.
Нет, не умен, подумала она. Ответила:
– Здесь слишком яркий свет; глаза болят; отвыкли. Сейчас я их закрою, и – пройдет.
Она закрыла глаза и не спешила их открывать. Немного погодя жердь изгороди скрипнула и дрогнула под ее боком, как живая. Потом в лицо пахнуло кислым дымом углей, и Майя ощутила на губах губы Стремухина. Он лишь коснулся ее губ и тотчас отстранился, не решаясь продолжать. Так дело не пойдет, подумала она и, глаз по-прежнему не открывая, развернулась и подалась к нему спиной, всем позвоночником услышав вдруг, как бьется его сердце. Он все еще робел, еще не веря; вновь попытался отстраниться, но она, вдруг отозвавшись, тоже плавно прянула назад, – стук его сердца в позвонках, сбившись на миг, звучал уже куда быстрее и настойчивее... Потом, не стихая, вздумал удалиться, заглушаемый разливом жара по спине и шумом крови в голове... Рука Стремухина неловко обняла и, спрашивая, погладила ее по животу, коснулась и груди. Все опасаясь упустить его, Майя тревожно завела свою ладонь себе за спину, протиснула ее меж двух их тел вниз и, поощряя, медленно сдавила его бугор внизу, пульсирующий в лад стуку его сердца, но и не поспевающий за ним. Ей было нервно, как и прежде, и только лишь поняв, что он все понял, лишь только ощутив, как он пытается найти застежку ее шорт, она позволила себе забыть тревогу, дать волю иным нервам, из тех, что не гнетут, но радуют.
...Над соснами, под вздутой лампой фонаря, среди мошки и пыльных бабочек, в волнах пылающего света плавал комар. Жар волн грозил его спалить, но свет и жар вливали в него силы. Комар обязан был успеть покинуть море света до того, как его крылья примутся сворачиваться от избытка жара, но и не прежде, чем его тельце наберется силы света и тепла. Когда же волны света выплеснут его, он упадет в холодную густую мглу сосновых лап, затем спланирует к конюшне, под скат кровли, из-под которой поднимается и расплывается над соснами плотный и сытный запах лошади. Комар купался в световых волнах, вбирая терпеливо лошадиный запах, и ждал, когда его от голода обмякший хобот станет достаточно упругим для того, чтобы уверенно войти сквозь шерсть и кожу в лошадь, найти под кожею пульсирующую жилу, пробить ее и выкачать из жилы столько крови, сколько достанет, чтобы наполнить себя кровью до краев, до одури, до смерти.
Шурша своей мохнатой пылью, ночные бабочки бились в лампу и лопались на лампе с мокрым треском. В ответ гудению лампы недомерки-мокрецы полнили волны света своим гудением. Комар один не тратил сил, молчал и даже крыльями не пошевеливал, отдав всего себя питательной воле волн... И вдруг он крикнул, поначалу недоверчиво и коротко, но так, что хор гудящих мокрецов умолк. Все волоски на крепкой и пустой груди восстали, пустой живот затрясся и затрепетал, как стяг, и зазвенели крылья на свету, и хобот комара, весь изогнувшись, заныл, как тетива. Поняв в недолгой тишине:
Сквозь тянущийся из мглы добротный лошадиный дух вверх прорывался всплесками иной и небывалый запах. Память всех прежних поколений комаров провыла в комаре:
...Вцепившись в изгородь обеими руками, Майя вначале не могла избавиться от мелких, как мошка, досадных опасений. Ее тревожило, что изгородь скрипит, и этот скрип разбудит сторожа конюшни, ведь быть не может, чтобы лошадей никто не сторожил. Ее все больше беспокоил ноготь указательного пальца,
