подходит: там земляной вал под снегом; его вполне можно залить водой и штурмовать, когда замерзнет, а впрочем, я не знаю». – «Да ладно, все вы знаете», – непременно говорил ей кто-нибудь из них и подмигивал Гере: ты, дескать, извини, старик…
«И что ты в них нашла? – выговаривал Гера Татьяне, когда они вдвоем, скользя по гололеду, шли вверх к метро. – Ты же не терпишь телевидение!»
«Да, не терплю, – отвечала ему Татьяна, понемногу к нему возвращаясь, держа крепко за руку и прижимаясь щекой к плечу. – Но я люблю жизнь, и мне интересны люди, которые увлечены и что-то увлеченно делают, пусть на худой конец и телевидение».
В ее словах был какой-то обидный намек; не подавая виду, что его расслышал, Гера по-тихому возненавидел этих троих, уж если чем и увлеченных, так это громкой и хвастливой болтовней под водку, пиво и колбаски. И вот теперь он радовался, что этих крикунов в кафе не оказалось.
Он рано радовался. Еще и с супом не успел покончить, как они прошли мимо и, не заметив его, сели за свой столик у окна. К ним сразу подошла официантка. Все трое заказали по сто граммов водки и по кружке красного останкинского пива. Тот, черноглазый, с черными казачьими усами, который каждый раз за всех платил, взял себе разные колбаски, как всегда. Другой, высокий, очень толстый, с большим и гладко выбритым лицом, с трубкой в зубах, потребовал себе мяса, и побольше, все равно какого. А невысокий и сутулый, благообразный бородач в очках, с покатым лбом, с двумя неистребимыми прыщами или шишками на лбу – тот предпочел омлет с ветчиной.
Гера недовольно поглядывал на них поверх своей тарелки, невольно слушая их разговор, на этот раз не слишком громкий и не о работе.
– Поехали хоть завтра, – говорил толстяк, не вынимая трубку изо рта, – мне он сказал, что это Сагачарово… или, не помню, Сагарчи…
– Кто говорил? – переспросил очкарик с шишками и бородой.
– Тот, кто мою машину моет. Тебе что, важно кто?
– Да нет, неважно, я просто так спросил.
– Он говорит, там сплошная глушь, охота классная, народу ни души почти, и есть где жить… Не Сагарчи, а Саргачи, кажется так, неважно.
Гера задержал дыхание; у него пот выступил на лбу.
– Ну а рыбалка? – уточнил тот, с черными глазами и усами.
– Рыбалка – вряд ли. Про рыбалку ничего не говорил…
– Тогда не стоит рисковать.
Гера освобожденно выдохнул, тарелку отодвинул, салфеткой вытер пот со лба. И головою восхищенно покачал: «Ну, дядя Вова, плеть, да ты везде, куда ни сунься, где ни повернись…»
– Тогда поехали ко мне в Дупл ев о, – предложил толстяк, яростно раскуривая гаснущую трубку.
– Там тоже нет рыбалки, – возразил ему черноглазый усач и произнес с решимостью: – Нет, никаких Дуплевых; я, как сказал еще в апреле – в Ахтубу, так и теперь говорю – в Ахтубу; не надо мне тут путать все и перемешивать…
– Тогда и я в Ахтубу, – легко согласился толстяк и повернулся к бородатому: – А ты? Хоть раз бы съездил в Ахтубу…
– Будут деньги – съезжу, – ответил бородач, – да и романчик надо добивать. Осталось с гулькин нос, пора дописывать.
Словцо «романчик» Геру оскорбило и покоробил «гулькин нос»… «Все – в Ахтубу! все – в Ахтубу! – твердил он повелительно и молча, со злостью разгрызая цыплячье крылышко. – Все – в Ахтубу, и чтоб я больше вас не видел».
Все трое смолкли, принимая от официантки водку с пивом. И выпили задумчиво, не говоря уже ни слова.
Гера доел; выпил свой чай и подозвал официантку. Вот тут они его заметили. Черноглазый ему кивнул и подмигнул по привычке. Толстяк бросил на стол погасшую трубку, закурил сигарету; спросил:
– Чего один? Где наша рыженькая?
И хотя слово
– Кончай, Питон, и не нервируй человека.
– Да ладно, – добродушно и небрежно протянул толстяк, обозванный Питоном, и отвернулся, и забыл о Гере, и начал потихоньку разговор о ценах на подержанные джипы в Торжке и в Вышнем Волочке.
Гера поймал на набережной частника, согласившегося отвезти его за реку, и всю дорогу злился, но не на тех троих, оставшихся в кафе, – на дядю Вову. Как только частник высадил его на смотровой площадке Воробьевых гор, всю его злость смыл смех. Развеселила мысль: вот не зашел бы в нелюбимое кафе, не встретил бы там тех троих – и не узнал бы никогда, как повезло ему, что в Сагачах и вправду нет рыбалки.
Заняв свободное от туристов и от молодоженов место на краю площадки, Гера закрыл глаза и налег грудью на парапет. Прислушался к нытью теплого ветра над горами, к людскому говору и смеху, к грудному бормотанью голубей на асфальте, к шуму машины за спиной; когда шум стих, открыл глаза и увидел за рекой Москву.
Он знал ее отсюда наизусть, знал всякую: знал затененную дождем – и вымытую солнцем, почти невидимую из-за туч и смога или снега, знал яркую, подробную, какую видел и теперь – парящую между раскрытыми ладонями стадиона и белым, дымным горизонтом на заводском северо-востоке; знал ее всю, но всякий раз он видел ее впервые, и всякий раз взгляд на нее был радостным ударом узнавания, как при начале исполнения любимой музыкальной пьесы, после минутного затишья, когда по сердцу вдруг ударят ее первые такты, давно заученные наизусть, но всякий раз внезапные и неожиданные.
В разливе света, в дрожании воздуха, прогретого дыханием труб, градирен и моторов, в горении свечей Новодевичьих куполов, в пылании повисшей на небе большой свечи Ивана Великого – город был, как и всегда и как никогда, хорош.
– Мой, – сказал Гера сытым тоном, каким родитель говорит чужим и незнакомым людям о своем ребенке, умиляющим их всех своими дарованиями. Вспомнив о Татьяне, он тут же сам себя поправил: – Наш. – Оглянувшись на туристов, и на молодоженов, и на друзей молодоженов, Гера ревниво уточнил: – Наш с тобой город.
Город вдруг нахмурился в промельке теней от облаков по крышам, по окнам верхних этажей, по стенам и по стеклам башен, но облака ушли, и город вновь умиротворенно засиял всеми своими окнами, своими крышами и стенами. Над ухом Геры сухо выхлопнула пробка от шампанского, в ответ хлопку раздался визг, и смех, и одобрительные крики. Гера отошел в сторону от парапета, шагнул не глядя на знакомую тропинку, круто и криво сбегающую с гор.
Этот крутой спуск по выпирающим из утрамбованного грунта узловатым корням старинных лип, кленов и каштанов, в глухой тени их крон, всегда был легок и упруг; на этот раз Гере пришлось на нем поморщиться и поотдуваться: на крутизне дало о себе знать ушибленное колено. Спуск уперся в горизонтальную террасу на середине склона. Гера пошел по ней направо, в сторону метромоста, чуть забирая вверх, чтобы не обминуться и не проглядеть тот темный сгусток зелени, прикрытый сверху старыми ветвями вязов, то тесное сцепление сиреней и акаций, которое однажды скрыло их с Татьяной от посторонних глаз – еще и месяц не прошел с той памятной минуты.
Была середина мая, каштаны на горах, сирень, акации, какая-то знакомая, но неизвестная по имени трава – все здесь вокруг цвело, из-за чего Татьяна беспрерывно чихала и не могла говорить. Проходя мимо тех сиреней и акаций, тогда вовсю цветущих, она остановилась и перестала чихать. Потянула Геру за руку и, ничего не говоря, шагнула в заросли. Прежде чем продраться сквозь цепкую путаницу цветущих веток, требовательно обернулась; Гера увидел остановившиеся, глядящие как будто мимо и ставшие вдруг круглыми глаза и понял, что им нужно от него и что должно сейчас произойти.
В кустах было сыро и тесно; ветки кололи его всюду и всего, с каждым движением все больней и яростней, но не мешали, а оса мешала – она гудела и звенела над самым ухом Геры, и мешала, и пугала, и улетела лишь тогда, когда Татьяна, всхлипнув, укусила его за ухо.
