…Гера увидел наконец и узнал убежище под крышей вязов – оно было темным теперь и без единого цветка. Остановился, вспомнил, как они с Татьяной выбрались на свет и как пошли, смеясь и спотыкаясь об узлы корней, к метромосту; Татьяна тогда снова принялась чихать – она чихала и смеялась виновато, и с каждым шагом все сильней стыдилась своего чихания.
Порыв ветра шумно взъерошил верхи вязов над кустами; шум прошел и по кустам, но Гера сразу понял, что в кустах шумел не ветер. Прислушался – и холодок прошел по позвоночнику: кто-то там был, в кустах, и не один, и кусты вздрагивали, их ветви вспархивали, и всхлипы слышались в ветвях, потом нытье – Гера весь взмок, узнавая эти всхлипы и нытье, он так отчетливо представил Татьяну за ветвями, что ему не было нужды видеть ее там воочию, но он не удержался, и шагнул к кустам, и обошел их сбоку, припоминая: там, с другой их стороны, в них должен быть просвет… Там был просвет, в нем он увидел рыхлое бедро, оно сжималось, то и дело вздрагивало, и тень мужчины вздрагивала за ним, но сам мужчина не был виден за ветвями; и вновь раздался всхлип; бедро угомонилось и опало, на бедре опала юбка.
Женщина обернулась и встретилась глазами с Герой. Глаза ее были пьяные, бесцветные, под левым глазом желтел старый синяк со свежей розовой царапиной. Женщина подмигнула этим глазом и улыбнулась Гере во весь мягкий и широкий рот, в котором не хватало двух нижних зубов, а верхние зачем-то были схвачены подростковой проволочной скобкой… Гера отвернулся и почти бегом пошел к метромосту. Голова мучительно чесалась, рубашка липла к телу.
– Вот дурак, вот дурак, – мотал он головой. Прошелся на ходу ладонью по взмокшим волосам и вслух решил: – Все, парень, хватит. В Селезни.
Было всего-то пять часов с минутами, можно было и еще пройтись, добивая время, и потому он вышел не на «Новослободской», самой близкой к Селезневским баням станции, а на «Белорусской- кольцевой», у церкви. Над нею нависало строительство двух высотных бизнес-центров; над головой Геры трещали автогены; искры сварки густо сыпались с огромной высоты, с сухим щелканьем отскакивая от железных нижних перекрытий. Церковь была старообрядческой, Гера невольно вспомнил Панюкова. Думать о нем не захотел и мысль о нем прогнал, с усмешкой жалости предположив, что Панюков, он хоть и из старообрядцев, и оттого не курит и не пьет, все же навряд ли слышал что-нибудь о двоеперстии и, даже если слышал, имя Аввакума ему уж точно ничего не говорит.
Забыв о Панюкове, Гера вышел на Лесную и медленно прошел ее всю из конца в конец. Минуя дом Татьяны, он не удержался – глянул на ее окно. Оно было наглухо закрыто и жалюзи были опущены, как и всегда в ее отсутствие.
Лесная, наконец, осталась позади. Оказавшись на перекрестке задымленной, грохочущей Новослободской улицы, Гера перешел на другую ее сторону и подался направо. В торговом центре у метро купил себе новую рубашку и трусы, носки и мыло с губкой. Сквозь толпы клерков и студентов на тротуаре у дверей «Макдоналдса» протиснулся к станции, возле нее свернул на Селезневскую, по ней спустился к баням.
Здесь он был свой, и ему даже показалось, как вошел: здесь он был больше свой, чем дома. Нестарая кассирша в окошечке игриво попеняла ему за то, что он давно не появлялся. Старуха-гардеробщица, не спрашивая, какой веник ему нужен, сама выбрала из кучи березовых, дубовых, эвкалиптовых, конечно же, березовый и самый пышный, и запах веника был до того густым и терпким, что губы Геры, входящего в помывочную, сами собой раздвинулись в победной широкой улыбке – так записной баянист победно раздвигает во всю ширь меха баяна, наперед зная, что будет играть, но не решив еще, с чего начнет.
Народу было мало, и Гера счел это хорошей приметой. Негромкий и нестройный влажный гул шагов и голосов под каплющим высоким потолком мгновенно поглотил его, оставив где-то там, за запотевшими окнами все, что им было пережито за минувшие сутки: и свадебные вопли в пытавинском кафе «Кафе», и духоту плацкартного вагона, и движущийся разлет грохочущих московских магистралей, и боль в ноге, и страх при виде патрулей, и нелюбимое кафе, и дикий тот конфуз на Воробьевых; даже Татьяна, незримо сопровождавшая его повсюду, даже и жажда наконец ее увидеть во плоти – все, все осталось где-то вне этих гулких тихих голосов, вне этих шлепающих шагов по лужам каменного пола, вне этих шумных и всегда внезапных выплесков тугой воды из пластиковых шаек…
Просторно было и в парной. Пар был и сух, и мягок, и горяч. «Это не то, что у той ведьмы», – обрадовался Гера, вспомнив баню в Котицах и забираясь по полкам под потолок. Там, наверху, уселся и закрыл глаза, ни о чем не думая, не слыша ничего, только дыша. Когда открыл глаза, увидел человека с круглым белым животом – сидя на два полка ниже, человек внимательно разглядывал свинцовую припухлость на его колене.
– Неплохая гематома, – сказал он Гере. – Я бы на вашем месте повременил париться, а впрочем… В футбол гоняли или так, не повезло?
– Да нет; корова пнула, – честно ответил Гера.
– Неплохая шутка, – спокойно отозвался человек и, повернувшись к Гере розовой спиной, попросил его пройтись по ней пожестче веником. Гера прошелся, как мог, жестко, но человек велел ему не останавливаться, и Гера парил его веником, пока сам мог выдержать пар, а как не смог выдерживать – выбежал вон и окунулся в ледяную воду бассейна.
Гера побывал в парной, как и всегда, четыре раза, как и обычно, охлаждаясь и немного отдыхая в промежутках, к концу четвертого захода оббив об себя веник до оголения прутьев. Потом он мылил и тер себя губкой с таким тщанием, словно старался смылить кожу, потом окатывал себя горячей водой и обливался с ног до головы холодной – на все это ушли обычные два часа с минутами.
Одевшись, вышел и спустился вниз. Привычно толкнул дверь напротив гардероба: там был буфет и бархатное пиво, сваренное в Мытищах по немецкому рецепту – обычно перед тем, как отправляться на Лесную, он позволял себе выпить кружку бархатного, и Татьяна на него за это не сердилась… На этот раз он передумал и не вошел в буфет, в последний миг решив прийти к ней с чистым дыханием.
Гремел трамвай; редели толпы. Небо поблекло, и дома перестали отбрасывать тени. Чтоб не изгваздаться в гаме и дыму огромной Новослободской улицы, Гера свернул на тихую Сущевскую, почти безлюдную в этот вечерний час. Редкие машины шли по Сущевской медленно, почти бесшумно, и лишь когда он вышел на Палиху, мимо него вновь прогремел трамвай. На перекрестке улиц Палихи и Новослободской Гера встал перед светофором. По всему простору мостовой мимо него хлестко просвистывали легковые автомобили, в коконах гари и дыма грохотали и гудели грузовики. Гера закрыл глаза, и задержал дыхание. По звуку тормозов он понял: автомобили встали перед ним на светофоре – и открыл глаза. Прежде чем пересечь улицу, оглядел ее по сторонам. Справа на той стороне – над крышами домов темнели забранные железом окна верхних этажей тюрьмы. Слева – за крыши заходило солнце. Прямо напротив – чуть волновался в отсветах заката теплый полумрак Лесной. Минутная пробежка через проезжую часть – и Гера окунулся в этот полумрак. Приблизился к дому Татьяны, поднял глаза к ее окну. В окне горел свет, оно было открыто, жалюзи подняты. Гера вошел во двор. Сердце в груди не билось, оно откуда-то накатывало и шелестело и откатывало. Гера набрал код на домофоне; проник в подъезд. Лифт ждал его внизу. Лифт поднял его вверх, и Гера вышел на лестничную площадку, темную, как и всегда. Дорожка света падала из приоткрытой двери, и Гера благодарно рассмеялся. Прошелся по дорожке света. Сердце в груди, откатив, замерло и притаилось где-то. Гера тихо вошел в прихожую. В открытой настежь комнате горел свет люстры, и Гера шагнул на свет.
Шагнул и встал на пороге.
На краешке дивана боком и спиной к нему сидел неизвестный Гере рыхлый старик в полосатом коричнево-зеленом купальном халате, с голым и угловатым черепом, с редкими пучками седых волос над хрящами ушей.
На полу перед стариком стояла на коленях Татьяна в своем обычном бежевом халате и большими ножницами стригла старику ноготь на ноге. Подняла голову и встретилась глазами с Герой. Вздрогнула и дернула рукой; старик охнул:
– Больно! – обернулся, обнажив седые грудь и брюхо, увидел Геру, произнес убито: – Вот так номер.
Старик еще что-то хотел произнести, но Гера перебил его, сказав зачем-то:
– Двери надо закрывать.
