торжественно дали обет: королем остается Стефан, Генрих же провозглашается его вероятным наследником. Манифест этот вызвал множество пересудов. Беррингтон, на лбу которого залегли глубокие морщины от всех этих треволнений, собрал своих спутников — обсудить последние события. Майель не без ехидства заметил, что Евстахий не мог умереть в более подходящий момент, как и заядлый роялист Нортгемптон, не говоря уже о прискорбной болезни архиепископа Йоркского, одной ногой стоявшего в могиле. Все с большой неохотой согласились: загадочный Уокин, неизвестно где скрывающийся, с большим успехом осуществил свои планы мести Стефану и всей королевской семье. Быстрая перемена фортуны уже давала о себе знать. Аббат послал гонцов к принцу Генриху с поздравлениями. Беррингтон сказал, что поступит точно так же, дабы Орден рыцарей Храма снискал расположение нового правителя.
— Мы завершили свою миссию здесь, — объявил Беррингтон.
— Завершили? — резким тоном усомнился Майель.
— Я раздумывал над тем, что когда-то сказал Эдмунд, — пояснил Беррингтон. — Что еще мы в силах сделать? Продолжать охоту на Уокина я и сам смогу. Считаю, что Эдмунд и Парменио должны возвратиться в Палестину и доставить в Иерусалим нашим начальникам письма с подробным рассказом о произошедших здесь событиях. А я останусь здесь, позабочусь о порядке в конгрегации, разберусь с владениями ордена в Англии, свяжусь с тамплиерами в различных частях королевства и, — он хитро улыбнулся, — сумею не хуже других оказать почет и уважение новой звезде, восходящей на востоке.
— А я, братец? — подала голос Изабелла. — Если ты не против, я могла бы уехать вместе с Эдмундом…
Де Пейн, глубоко задумавшись, ничего на это не сказал. Принять предложение Беррингтона было заманчиво, но его не устраивала роль мальчика-посыльного.
— Я тоже могла бы уехать, — повторила Изабелла.
— Если захочу ехать я, — заметил де Пейн.
— Если ему следует уезжать отсюда, — уточнил Парменио.
Компания сидела в саду, прозванном «маленьким раем». Генуэзец вскочил на ноги, не в силах сдержать охватившее его волнение.
— В чем дело, брат? — требовательно спросил Беррингтон.
— Я не отношусь к числу твоих братьев, — заметил Парменио. — Я, ты, Эдмунд — мы все дали обет отыскать Уокина и любых иных злодеев, которые могут служить ему, и уничтожить их всех. Таков был приказ нашего Великого магистра.
— Да ведь я же, — перебил его Беррингтон, — могу и впредь делать все для исполнения этого приказа. Майель мне поможет. Ведь совсем недавно вы оба — и ты, и де Пейн — говорили, что хотите возвратиться. Мне казалось то, что я предлагаю, — это компромисс, который устроит всех.
— То было недавно, — запальчиво возразил Парменио. — Мы спорили, не зная точно, в Англии ли Уокин. Теперь же правда нам известна. Мы сами были очевидцами его злодейств. К тому же Стефан пока остается на престоле. Мы объяснили ему, для чего прибыли сюда. Может ли кто-то из нас уехать, не выполнив своей задачи, теперь, когда Уокин во многом преуспел? Не думаю, что король Стефан с этим согласится. Положение стало куда серьезнее. Если бы мы уехали до того, как совершились эти убийства, тогда еще куда ни шло, теперь же мы просто обязаны остаться. Да король может просто не дать нам дозволения на отъезд! Как бы то ни было, я не собираюсь возвращаться, по крайней мере, сейчас. — Он посмотрел на де Пейна. — Эдмунд, в Аскалоне я спас тебе жизнь, — напомнил Парменио, — поэтому и прошу тебя: мы должны остаться, во всяком случае, на какое-то время.
Де Пейн, согласившийся с доводами генуэзца и дивясь про себя страстности его речей, кивнул — он решил остаться. К тому же ему не понравилось, что Беррингтон все решил за них. Верно, раньше он и сам настаивал на возвращении, но тогда его душил гнев. Теперь же Евстахия и Нортгемптона нет в живых, а Мюрдак при смерти. Как же можно уехать, не отомстив за столько смертей? Теперь уж поздно уезжать. Судя по выражению лица Беррингтона, тот собирался продолжить спор, но затем скривился и перешел к обсуждению других вопросов: необходимо сделать припасы, да не забыть вернуться в Лондон — получить полагающиеся средства из доходов английской конгрегации ордена. Потом они пошли каждый по своим делам. Де Пейн пытался было разговорить Парменио, но генуэзец пробормотал, что на сегодня сказал вполне достаточно.
Дни летели. В середине сентября рыцари Храма, в полном боевом облачении, сопроводили забальзамированные тела Евстахия и Нортгемптона до усыпальницы в Фейвершемском аббатстве. На церемонии погребения присутствовал король, явился и Генрих Плантагенет. Рыжеволосый румяный анжуец был человеком плотного телосложения, с длинными руками прирожденного фехтовальщика. Одной рукой он сжимал рукоять кинжала, другую положил на плечо высокого темноволосого клирика с очень бледным лицом — Беррингтон шепнул, что это Фома Беккет, церковный деятель, весьма известный и в Лондоне, и в Кенте. Король встретил их у Галилейских врат монастырской церкви. С тамплиерами поздоровался холодно, хотя и несколько оттаял, когда Изабелла выразила искренние соболезнования. Король заявил: рыцари сделали, что могли, для защиты его сына, и добавил, что они непременно должны явиться в Лондон в середине октября, перед Днем святого Эдуарда Исповедника,[95] чтобы дать правдивый отчет обо всем случившемся Большому королевскому совету.
На следующий день тамплиеры возвратились в Бэри-Сент-Эдмундс. Беррингтон занялся приготовлениями к поездке в Вестминстер, Изабелла помогала ему, а Майель исполнял роль гонца. Де Пейн, предоставленный самому себе, бродил по аббатству. Благочестивые братья-бенедиктинцы приняли его как гостя короля и как брата монаха из другого ордена. Де Пейн изо всех сил старался освоиться в этом беспорядочно застроенном, похожем на лабиринт монастыре. Часто он блуждал среди монастырских строений, читая молитвы и перебирая четки. Не раз побывал он в церкви с длинным темным центральным нефом, сиживал вместе с монахами в библиотеке или в скриптории, где к полированным пюпитрам были прикованы цепями бесценные манускрипты. Вел и непринужденные беседы с хронистами аббатства, которые сидели среди связок заточенных перьев, свитков тщательно очищенного пергамента и полных до краев чернильниц, а их большие скамьи были завалены ножиками для очистки пергамента, кусочками воска, заставлены горшочками с красками и ящичками с лентами. Вместе с монахами Эдмунд отстаивал заутрени, обедни и прочие положенные по уставу службы. Он с головой окунулся в размеренную монастырскую жизнь, помогая, когда мог, на конюшнях и в кузницах и стараясь при этом почерпнуть какие-нибудь новые сведения о событиях, имеющих отношение к гибели принца. Ничего нового, однако, ему так и не удалось узнать. Братья шепотом, испуганно, говорили, что смерть Евстахия воспоследовала по воле святого Эдмунда — как кара за грехи принца. Так же еле слышно рассказывали они и о Парменио: генуэзец пытался выведать все, что касалось произошедшей в аббатстве трагедии, хотя с монахами держался отчужденно и высокомерно.
С этим де Пейну пришлось согласиться. Парменио отдалился и от своих товарищей, зачастую он даже не являлся на обед в трапезную гостевого дома. Беррингтон и Майель острили по этому поводу, но самого Парменио будто и не замечали, как бы перестав считать его членом своей группы, — не могли простить ему того, что он пошел против воли Беррингтона. Изабелла теперь вела себя с Эдмундом гораздо сдержаннее, а брат ее целиком посвятил себя делам конгрегации, он целыми днями принимал у себя гонцов и посланцев орденских общин со всего королевства. Беррингтон однажды высказал предположение, что Уокин скрывается в Лондоне. Раз так, то и они в ближайшее время отправятся туда и возобновят розыск. Пока же ему необходимо уделить внимание другим делам.
Де Пейн хотел было проследить за Парменио, но отверг эту мысль как несовместимую с понятием чести. У генуэзца были свои дела, и де Пейн решил, что не добьется многого, пока они не прибудут в Лондон. Отказавшись от своего намерения, он, пораженный красотами окружающего ландшафта, стал часто разъезжать верхом по окрестностям, временами сворачивая в ближний лес — насладиться зрелищем того, как пышный зеленый наряд деревьев постепенно, по мере приближения осени, меняется на красновато- золотой. Его очаровывали проявления ни на минуту не затихающей жизни: шевелились и потрескивали кусты, когда сквозь них проскакивали то лиса, то заяц, то белка — множество зверьков, отыскивающих себе пропитание; над всем этим нависал извечный свод леса, где шла своя жизнь, где шумели крыльями и перекликались разными голосами птицы. По обе стороны тропинки царила тьма: могучие деревья росли густо, плечом к плечу, и лишь изредка между ними удавалось разглядеть поляну, покрытую дикими цветами и купающуюся в солнечных лучах. Небольшие стремительные ручьи, журча и пенясь, спешили влиться в
