Гальса и оцененными в восемьсот тысяч франков восемью громадными портретами, а с портретов на нее глядят суровые бледные лица, которым придают особенно напряженное, торжественное выражение высокие брыжи, но все же не такое торжественное, как у метрдотеля в белом галстуке, расставляющего на серванте блюда, подаваемые с невозмутимым видом на стол двумя продувными бестиями в нанковых парах. Оскорбительность контраста между богатством сервировки и угрозой одиночества уязвляет графиню Сплит. Уж не заподозрила ли чего-нибудь прислуга? С какими-то подчеркнуто церемонными и в то же время презрительными минами ждут, когда она пообедает, лакеи, неподвижные и важные, как помощники фотографа, только что заморозившие клиента перед объективом. Однако покинутая женщина мало-помалу берет себя в руки, к ней возвращается присущее ей хладнокровие... Нет, она так просто его не выпустит!.. Сам король ей безразличен. Ей важна афера, «ловкий ход», ей совестно перед сообщниками... Отлично! План готов... Поднявшись в свою комнату, она написала два слова Тому; затем, пока слуги в полуподвальном этаже обедали и болтали о том, что нынешний день прошел у хозяйки в одиночестве и в волнениях, ее сиятельство своими ловкими ручками уложила чемодан, часто путешествовавший вместе с ней из агентства в Курбвуа, на случай холодной ночи накинула на плечи пальто из некрашеной шерсти и, тайком выйдя из своего дворца, с чемоданчиком в руке, точно получившая расчет компаньонка, направилась к ближайшей стоянке экипажей.
Для Христиана II этот день оказался не менее беспокойным. Накануне он оставался с королевой на балу до утра, а когда проснулся, в голове и в душе у него все еще призывно гудели гузлы. Приготовления к отъезду, осмотр оружия и генеральского мундира, который он надевал последний раз в Дубровнике, — всем этим он был занят до одиннадцати под наблюдением и надзором Лебо, крайне озабоченного, но не осмеливавшегося слишком далеко заходить в своих выспрашивающих намеках. Затем для малочисленного иллирийского двора о. Алфей отслужил краткую обедню в зале, превращенном в молельню: камин превратили в престол, бархатное покрывало застелили вышитой скатертью. Никого из Розенов не было: старик лежал в постели, княгиня поехала на вокзал провожать мужа, — Герберт и еще кое-кто из молодых людей уезжали раньше всех. Эсета собирался выехать со следующим поездом, — чтобы усыпить бдительность полиции, решено было отправлять маленькое войско небольшими партиями, в течение всего дня. От этой мессы для немногих, напомнившей молящимся о днях минувшей смуты, от вдохновенного лица монаха, от его воинственных движений и интонаций пахло не только ладаном, но и порохом, близость битв придавала особую торжественность богослужению.
За завтраком король, чтобы его не поминали лихом, старался напоследок обворожить окружающих, был почтительно-ласков с королевой, недоверчивая холодность которой несколько умеряла его нежность, и все же из-за сложности испытываемого всеми чувства завтрак прошел натянуто. Мальчик робко наблюдал за родителями — та ужасная ночная сцена неизгладимо врезалась в его молодую память, и воспоминание о ней заставляло его не по-детски страдать. Маркиза Сильвис заранее испускала тяжелые прощальные вздохи. Зато Элизе был снова полон надежд и не мог сдержать своей радости при мысли о том, что его давнишняя мечта в ближайшее время сбудется, при мысли о контрреволюционном перевороте, осуществленном руками народа, при мысли о том, как во дворец ворвется мятеж и введет туда короля. В успехе он не сомневался. У Христиана такой уверенности не было, однако, если не считать той тихой грусти, какая обычно охватывает человека перед отъездом, в ожидании, что скоро вокруг него образуется пустота одиночества, что скоро ему предстоит оторваться от окружающих его предметов и живых людей, душа его была спокойна; более того, он испытывал облегчение: ведь положение у него безвыходное, он запутался в сроках платежей, в долгах чести, так что отъезд — это для него спасение. В случае победы долги покроет цивильный лист{61}. Ну, а если поражение — тогда конец всему... тогда самоубийство, пуля в лоб... Так он разом покончит все счеты — и денежные и сердечные. И эта беспечность короля производила скорей приятное впечатление как противоположность озабоченности королевы и восторженности Элизе. Но вот, когда они все трое беседовали в саду, мимо них прошел лакей.
— Скажите Сами, что я велю заложить карету, — распорядился Христиан.
— Вы куда?
— Да это я из предосторожности... Вчерашний бал, наверное, наделал в Париже шуму... Мне надо показаться, пусть меня увидят в клубе, на бульваре... Не беспокойтесь: обедать я буду дома.
Веселый, как школьник, выпорхнувший из класса и очутившийся на воле, Христиан взбежал на крыльцо.
— Пока он не уедет из Парижа, я не найду себе места от беспокойства! — сказала королева.
И Меро, знавший короля не хуже ее, не придумал ничего, что могло бы ее успокоить.
А между тем король принял твердое решение. Во время мессы он дал обет не видеться с Шифрой, — он отчетливо сознавал, что, если только она захочет его удержать, если только она обовьет его шею руками, у него недостанет сил уйти от нее. Итак, он с самыми благими намерениями отправился в клуб и обнаружил там несколько лысых любителей виста, молча шлепавших картами, и сонное царство вокруг большого стола в кабинете для чтения. Всю ночь в клубе шла игра, зато сейчас тут было пустынно и мертво. Утром, когда вся компания с его высочеством принцем Аксельским во главе высыпала на улицу, мимо клуба проходило, стуча копытами и позванивая бубенчиками, стадо ослиц. Его высочество велел позвать погонщика. Господа попили парного молока в бокалах для шампанского, a затем, будучи навеселе, сели верхом на бедных животных и, невзирая на их ляганье и на вопли погонщика, устроили презабавные steeplechase[25]. Надо было слышать, как восторгался величественный директор Большого клуба г-н Бонейль:
— Нет, это было так смешно! Его высочество на маленькой ослице!.. Ведь он же на редкость длинноног — можете себе представить, как высоко пришлось ему задирать ноги!.. А выражение лица, как всегда, бесстрастное... Жаль, что вас при этом не было, ваше величество!..
Его величество тоже пожалел, что не присутствовал при милой шутке сумасбродов... Счастливец этот принц Аксельский! Поссорился со своим дядей-королем, из-за дворцовых интриг вынужден был покинуть родину, путь к престолу ему, по всей вероятности, закрыт, потому что старый монарх собирается жениться вторично, на молоденькой, и наплодить кучу наследников. И все это его нисколько не огорчает. Весело проводить время в Париже куда интереснее, чем проводить у себя на родине ту или иную политику. И мало-помалу Христианом, который развалился на диване, пропитавшемся заразительной расслабленностью наследного принца, овладело шутливое, скептически-насмешливое расположение духа. Вчерашний подъем, завтрашнее смелое предприятие — все это уже теряло в глазах молодого короля, снова попавшего в атмосферу клубного безделья, волшебный ореол величия и славы. Он положительно разлагался в этой среде. И, чтобы стряхнуть с себя оцепенение, действовавшее, как яд, от которого во всех жилах леденеет кровь, он встал и вышел на свежий воздух — туда, где люди двигались, действовали, жили.
Три часа. В это время он обыкновенно, позавтракав в клубе или у Миньона, отправлялся на Мессинскую. Ноги сами понесли его по знакомой дороге к летнему Парижу: этот летний Париж больше того, другого, он не так пьянит, как тот, но зато сколько здесь прелестных уголков, как приятно ходить по улицам, где меж камней мостовой прорастает трава, где над светлым асфальтом раскинулся темный шатер листвы!
А сколько красивых женщин, прячась под зонтиками, скользит по тротуарам, как они изящны, как жизнерадостны, как полны тонкого обаяния! Кто еще из женщин умеет так ходить по улицам, у кого еще такая игривая походка, кто еще умеет так мило болтать, так одеваться и так раздеваться, как они? Ах, Париж, Париж, город доступных удовольствий, город быстротекущих часов! И подумать только, что ради того, чтобы отойти от соблазна, он еще, чего доброго, сломит себе шею! А сколько он пережил здесь блаженных минут, с каким знанием дела доставляли ему здесь полноту наслаждений!
Исполненный благодарного чувства, славянин горящим взором смотрел на проходивших мимо женщин, пленявших его одной какой-нибудь чертой, развевающимся кружевным подолом юбки. Как не похож был на короля-рыцаря, который нынче утром, стоя на коленях между женой и сыном, молился о даровании ему победы в борьбе за королевство, этот сердцеед, задравший нос, ухарски заломивший набекрень шляпу на своей маленькой круглой курчавой голове, раскрасневшийся от лихорадки желаний! Фредерика не зря проклинала дух Парижа, недаром она боялась за неустойчивый нрав Христиана: как в некоторых винах, которые нельзя долго хранить, в нем постоянно шло брожение.
На углу бульвара Осман и Мессинской Христиан остановился, чтобы пропустить экипажи. Только тут он опомнился. Как это он сюда зашел, да еще так быстро?.. На фоне мглистого заката вырисовывались две
