только что доброго дела, и, может быть, она была счастлива, что в ее сердце зашевелилось чувство, которое она привыкла считать умершим.
— Ангел, ну право ангел! — прошептал растроганный Руместан, с нежностью глядя ей вслед.
И, когда Межан вошел напомнить ему о заседании совета, он не смог удержаться от излияний:
— Понимаете, друг мой, когда имеешь счастье обладать такой женой… семейная жизнь — это земной рай… Женитесь поскорее…
Межан молча покачал головой.
— Как? Значит, у вас не вытанцовывается?
— Боюсь, что нет. Госпожа Руместан обещала мне порасспросить свою сестрицу, но так как она ничего мне не говорит…
— Хотите, я возьму это на себя? У меня с моей маленькой свояченицей полное взаимопонимание. Бьюсь об заклад, что смогу ее убедить…
В чайнике оставалось немного вербенной настойки. Налив себе еще одну чашку, Руместан принялся изъявлять правителю канцелярии свое особое благоволение… Ах, он нисколько не зазнался на теперешнем высоком посту! Межан по-прежнему его неизменный, его лучший друг. Благодаря Межану и Розали он чувствует себя уверенней, крепче…
— Ах, дорогой мой, какая женщина, какая женщина!.. Сколько доброты, сколько всепрощения!.. И подумать только, что я мог…
Он с трудом удержался от признаний, которые вместе с глубоким вздохом готовы были уже слететь с его губ.
— Я был бы великим грешником, если бы не любил ее.
В столовую быстрым шагом и с весьма таинственным видом вошел барон де Лаппара.
— Приехала мадемуазель Башельри.
Нума густо покраснел. В глазах у него вспыхнула молния, мигом иссушившая влагу сердечного умиления.
— Где она!.. У вас?..
— У меня уже находился монсеньер Липпман… — сказал Лаппара, чуть заметно усмехнувшись при мысли о возможной встрече прелата с актрисой. — Я провел ее вниз… в большую гостиную… Репетиция кончилась.
— Отлично… Сейчас иду.
— Не забудьте про совет!.. — сказал ему вслед Межан.
Но Руместан, не слушая его, устремился вниз по крутой лесенке, которая вела из личных апартаментов министра в парадные залы первого этажа.
После истории с г-жой д'Эскарбес он остерегался серьезных связей, которые, начавшись по влечению сердца или из тщеславия, могли бы в конце концов разрушить его семейную жизнь. Он отнюдь не был примерным мужем, но его брак, зашитый на живую нитку, еще держался. Хотя у Розали был уже некоторый опыт, она была слишком прямой и честной натурой, чтобы устанавливать за мужем ревнивое наблюдение; она вечно была начеку, но пока не получала каких-либо доказательств его неверности. И даже сейчас, возникни у него подозрение насчет серьезных последствий, какие эта новая прихоть будет иметь для его жизни, он поспешил бы взбежать вверх по лестнице еще скорее, чем спускался. Но ведь судьба любит потешаться над нами и водить нас за нос, она является нам в покровах и маске, она окружает таинственностью очарование первых встреч. Чего ради стал бы Нума остерегаться этой девочки, которую он заметил из окошка кареты несколько дней назад, когда она шла по двору министерского особняка, перепрыгивая через лужицы и одной рукой приподнимая юбку, а другой с чисто парижской лихостью заламывая над головой зонтик? Длинные загнутые ресницы, шаловливый носик, белокурые волосы, собранные на затылке на американский манер, вившиеся, по-видимому, от сырости, пропитывавшей воздух, полные, но стройные ножки, прямо держащиеся в туфлях на высоких, слегка искривленных каблучках, — вот все, что он уловил с первого взгляда. Вечером он, не придавая этому никакого значения, спросил у Лаппара:
— Держу пари, что славненькая мордочка, которую я видел сегодня утром во дворе, направлялась к вам?
— Да, господин министр, ко мне, но в расчете на встречу с вами…
Он сказал, что это крошка Башельри.
— Как? Дебютантка театра Буфф? Сколько же ей лет?.. Она ведь совсем девчонка!..
Этой зимой газеты много писали об Алисе Башельри, которую каприз модного маэстро вытащил из какого-то провинциального театрика. Весь Париж стремился услышать, как она поет песенку «Поваренок», с неотразимым мальчишеским задором подчеркивая припев: «Эх, булочки горячи, только вынуты из печи!» Бульварные театры каждый сезон заглатывают по полдюжины таких «звездочек», создавая им бумажную славу, надутую легким газом рекламы и напоминающую розовые детские шарики, которые живут один день на солнце, в пыли городских садов. Если бы вы знали, чего она добивалась в министерстве! Милости попасть в программу первого концерта. Крошка Башельри в Министерстве народного просвещения!.. Это было так забавно, что Нума пожелал лнчно выслушать ее просьбу, и письмом из министерства, отдававшим жесткой казенщиной канцелярской словесности, ее известили, что он примет ее на следующий день. Но на следующий день мадемуазель Башельри не явилась.
— Наверно, желание прошло… — сказал Лаппара. — Она же еще ребенок!
Министр был задет, два дня не заговаривал о Башельри, а на третий послал за ней.
Сейчас она дожидалась в парадной, красной с золотом, гостиной, которой придавали особую величественность высокие окна до полу, выходившие в оголенный сад, гобелены и мраморный Мольер, который, задумавшись, сидел в углу. Рояль Плейеля и несколько пюпитров для нот даже как-то терялись в этом просторном, холодном, словно пустой зал музея, помещении, в котором мог бы оробеть всякий, кроме малютки Башельри. Но ведь она была так ребячлива! Ее соблазнил натертый лоснящийся паркет, и теперь она забавлялась: закутанная в меха, засунув руки в малюсенькую муфточку, задрав носик из-под низко надвинутой меховой шапочки и всеми движениями напоминая корифейку балета на льду из оперы «Пророк»,[23] она скользила по всей гостиной.
За этими упражнениями ее и застал Руместан.
— Ах, господин министр!
Запыхавшись, моргая своими длинными ресницами, она растерянно остановилась.
Он вошел твердым, мерным шагом, высоко подняв голову, чтобы придать некоторую официальность не совсем обычной встрече и проучить девчонку, заставляющую ждать высокую особу, но был незамедлительно обезоружен. Ничего не поделаешь!.. Она так хорошо объяснила, в чем суть ее просьбы, выразила внезапно овладевшее ею честолюбивое желание принять участие в концерте, о котором было столько разговоров, воспользоваться случаем и выступить перед публикой не в оперетке и не в гривуазном фарсе, которые ей уже опостылели! Но потом, поразмыслив, скисла.
— Ох как скисла!.. Правда, мама?
Тут только Руместан заметил дородную даму в коротком бархатном полупальто и шляпе с перьями, приближавшуюся к нему из противоположного конца гостиной, почтительно приседая через каждые три шага. То была госпожа Башельри-мать, говорившая с бордоским акцентом, бывшая кафешантанная Дюгазон, с носиком, как у дочки, уже совсем незаметным на широкой физиономии торговки устрицами, — одна из тех устрашающих мамаш, которые сопровождают дочек как прискорбный прообраз того, что сулит будущее их юной красоте. Нума, однако, в настоящий момент был не склонен философствовать; его покорила юная беззаботная грация этого вполне сформировавшегося и притом прелестно сформировавшегося тела, он был восхищен жаргонным словечком девицы, которое смягчал ее почти детский смех: ей, как сказали обе дамы, было всего шестнадцать лет.
— Шестнадцать лет! В каком же возрасте она поступила в театр?
— Она и родилась-то в театре, господин министр. Отец — он сейчас в отставке — был директором Фоли — Борделез.
— Словом, я появилась на свет на подмостках, — дерзко заявила Алиса, показывая все свои сверкающие тридцать два зуба, выстроившиеся, как на параде.
— Алиса, Алиса! Это же неуважение к его превосходительству.
