Шульцу не приходилось рассчитывать на доброе отношение широкой публики, из которой и набирается жюри присяжных. В этом и состояла суть бесконечных переговоров его адвоката с окружной прокуратурой; прежде чем сдаться властям, мистер Шульц хотел гарантий, а пока их не было, он не мог отправиться в тюрьму.
Он сказал мне, что криминальный бизнес, как и любой другой, требует постоянного внимания хозяина; кто, кроме хозяина, печется о деле, следит за прибылью, за тем, чтобы все ловили мышей, и прежде всего за ростом бизнеса, поскольку, как он объяснил мне, предприятие в наши дни не может держаться, оставаясь на прежнем уровне; если оно не растет, оно усыхает, оно похоже на живой организм, который, остановившись в росте, начинает умирать, не говоря уже о специфической природе его предприятия, очень сложного предприятия, связанного не только со спросом и предложением, но и с тонкими управленческими ходами и дипломатическим искусством, одна выплата жалованья требовала создания специального контрольного отдела; люди, на которых приходилось полагаться, сущие вампиры: если они не получали своих проклятых денег, они начинали отлынивать, становились немыми, растворялись в тумане; в преступном предприятии ты всегда должен быть на виду или ты его потеряешь, все построенное тобой попадет в чужие руки, и, чем лучше и успешнее ты работаешь, тем скорее вонючки попытаются все отнять у тебя; и под вонючками он имел в виду не только судебные власти, но и конкурентов, а в этой области конкуренция была велика и действовали в ней отнюдь не джентльмены, и если они обнаруживали слабость в твоем бастионе, они тут же устремлялись именно туда, и если самый незначительный страж засыпал на своем посту или если кого-то из рядовых караульных можно было сманить с дежурства, я уже не говорю об уходе с командного поста самого хозяина, то ты конченый человек, потому что они двинут свои танки именно в эту брешь, какой бы она ни была, и здесь тебе каюк; они тебя больше не боятся, а без их страха ты покойник на ничейной земле, и от тебя останется так мало, что и в гроб положить будет нечего.
Я принимал эти заботы близко к сердцу, да и как я мог иначе, сидя на зарешеченном заднем крыльце двухэтажного кирпичного здания на Сити-айленде с великим человеком, поверяющим свои беспокойные мысли сироте Билли, малышу, приносящему счастье, потрясенному столь неожиданным доверием. Не узнав меня сначала, он потом вспомнил миг нашего знакомства и мое жонглирование; как же я мог не рассеять его черных дум, не сделать их навсегда своими, не разделить этот мучительный страх потери, сухие рыдания из-за несправедливых обстоятельств, стоическое удовлетворение от собственного терпения и умения предвидеть? Вот, значит, где находится то потайное место, в котором он скрывался, когда покидал защищенные владения — дом из красного кирпича с плоской крышей был похож на другие частные дома этой округи, правда, здесь, на коротенькой улице, он был единственным среди лачуг, как-никак остров принадлежал Бронксу; теперь я был одним из немногих, кто знал, Ирвинг, конечно, тоже знал — все-таки дом его матери — и его престарелая мать, естественно, знала, она бродила вокруг с мокрыми руками, готовила еду и следила за домом, расположенным на тихой боковой улочке с несколькими зимостойкими криптомериями, которые можно найти в любом городском парке, и мистер Берман знал, это он взял меня однажды прокатиться, когда повез мистеру Шульцу выручку и расчеты, что делал каждый день в одно и то же время. Сидя в огороженном дворе, я рассудил, что все соседи на улице, а может, и в нескольких ближайших кварталах тоже, должно быть, знали, как не знать, если на твою улицу пожаловал знаменитый гость и у тротуара день и ночь стоит черная машина с двумя людьми внутри; это был небольшой приморский поселок нью-йоркского типа, впрочем, мало чем похожий на Бронкс с его бесконечными мощеными холмами и низинами, с его жилыми домами, мастерскими, поездами надземки, трамваями и тележками торговцев; это был солнечный остров, и люди здесь должны были чувствовать себя особо, отрешенными от всего, я так и чувствовал себя теперь, словно воспарив над пространством; Саунд казался мне океаном, далеким горизонтом серого моря, вздымавшимся и опускавшимся лениво, как должны вздыматься шифер и камень, оторванные от земли, — с монументальной величавостью такого большого животного, что у него уже нет врагов. По соседству, за проволочным забором, находилась лодочная станция с самыми разными парусными и моторными лодками; одни были привязаны к мосткам, другие вытащены на песок, третьи стояли на якоре за пристанью. Лодка, привлекшая мое внимание, была пришвартована к пристани: ухоженная и готовая к отплытию быстроходная моторная лодка, корпус отделан лакированным красным деревом, сиденья — из тисненой красновато-рыжей кожи, лобовое стекло украшено бронзой, рулевое колесо как на легковой машине, на корме развевается маленький американский флаг. В заборе между домом и лодочной станцией, как раз на береговой кромке, зияла дыра, оттуда к пристани шла тропинка, и я понял, что все это сделано для бегства мистера Шульца, если, конечно, дойдет до этого. Я восхищался такой жизнью, жизнью, полной опасностей, проводимой в неповиновении властям, которые не любят тебя и ищут случая уничтожить, а ты должен защищаться, используя деньги, людей, оружие, покупая союзников, охраняя границы, будто в штате, вышедшем из федерации, рассчитывая только на свою волю, сообразительность и боевой дух, жизнью прямо в логове страшного зверя, в самом логове.
Больше всего меня волновала жизнь, сознательно сотканная из опасностей, из постоянного соседства со смертью, вот почему люди на этой улочке никогда не предадут, его присутствие делало честь каждому, он был средоточием жизни и смерти, озарением, которое лучшие из них могут испытать лишь в церкви или в первые мгновения романтической любви.
— Видит Бог, мне пришлось все самому зарабатывать, никто не дал мне и цента, все, что я сделал, я сделал собственными руками, — произнес мистер Шульц. Он сидел, размышляя о своей судьбе и посасывая сигару. — Что и говорить, ошибки у меня были, иначе не научишься, сидел я, правда, только один раз, в семнадцать лет, я попал на остров Блэкуэлл за грабеж, адвоката у меня не было, так что я получил нефиксированный срок, то есть мое освобождение зависело от того, как я буду себя вести, — а это было по мне. Если бы меня защищал один из тех новоиспеченных адвокатов, что я имею сейчас, то, уверяю тебя, меня бы упрятали туда на всю жизнь. Эй, Отто? — позвал он, смеясь, но мистер Берман заснул на стуле, прикрыв лицо панамой, я думаю, что ему уже приходилось слышать жалобы мистера Шульца на то, как тяжело тому живется.
— Но будь я проклят, если ты подумал, будто я лизал им жопу, чтобы выйти оттуда, я им устроил веселую жизнь, такой крепкий орешек им оказался не по зубам, и они отослали меня в исправительную школу, на ферму с коровами и прочим дерьмом. Ты когда-нибудь был в исправительной школе?
— Нет, сэр.
— На пикник не похоже. Я был небольшой парнишка, вроде тебя, худющий, а там было немало головорезов. Я уже тогда понимал, что репутацию надо создавать сызмальства, пока еще есть время. Так что моего закала хватало на десятерых. Шутить я не любил. Я искал драк. Я приставал к самым большим парням. И горе было тем говноедам, которые решались связаться со мной, парочка таких об этом пожалела. Я даже убежал из этого треклятого места, что было нетрудно, я перелез через забор, и, прежде чем они поймали меня, целые сутки провел в лесу, за это мне добавили пару месяцев; потом я достал ядовитый плющ, вымазался им с ног до головы и все время ходил в этом вредоносном зелье, словно чокнутый зомби. Когда я наконец вышел оттуда, они вздохнули с облегчением, можешь мне поверить. В какой ты банде?
— Ни в какой, сэр.
— А как же ты хочешь чего-нибудь добиться, чему-то научиться? Я беру людей только из банд. Это хорошая школа. Ты когда-нибудь слышал о банде «Лягушачья Дыра»?
— Нет, сэр.
— Боже! Это была самая знаменитая изо всех старых банд Бронкса. Что происходит с молодежью? Это банда первого Немца Шульца, ты разве не знаешь? Лучшего уличного драчуна всех времен и народов. Он откусывал носы. Выдирал с корнем яйца. Когда я вернулся из исправиловки, мою банду назвали его именем. Класс! Это означало, что свое я отбыл, получил закваску и окончил школу отличным сукиным сыном. С тех пор меня и зовут Немцем.
Я откашлялся и поглядел сквозь решетку забора и кусты боярышника на воду, где небольшая яхта с треугольным парусом, казалось, плыла в дрожащем мареве.
— У нас там несколько банд, — сказал я, — но большей частью в них одни тупые вонючки. Я не хочу платить за чужие ошибки, а только за свои. В наши дни настоящую учебу можно пройти только на самом верху.
Я затаил дыхание. И, разглядывая свои ботинки, не смел поднять на него глаз. Я чувствовал на себе его взгляд. Вдыхал запах его сигары.
