— Эй, Отто, — сказал он, — просыпайся же, черт возьми, так ты проспишь кое-что интересное.
— Да? Ты так думаешь? — откликнулся мистер Берман из-под своей шляпы.
Все происходило не сразу, но происходило ночью и днем, временных правил не было, плана тоже, но вот случалось что-то важное, и, где бы это ни было, мы мчались туда на машине, и когда ты в такие моменты смотрел из окна на жизнь, она принимала странный вид: если, допустим, светило солнце, то оно светило слишком ярко, а если была ночь, то кромешно-темная; весь мир, казалось, замышлял против тебя, и, по какой-то абсолютной моральной необходимости, все естественное вокруг тебя превращалось в свою противоположность. Мое желание исполнилось, я проходил обучение на самом верху. Я помню, например, как меня высадили на углу Бродвея и 49-й улицы, приказав не уходить и смотреть в оба. Вот и все, что было сказано, но каждое слово весило много. Одна из машин рванулась с места, и больше я ее не видел, другая, с мистером Берманом, начала объезжать квартал, появляясь регулярно каждые несколько минут; обычный черный массивный седан «шевроле», незаметный в потоке черных автомобилей и желтых, ищущих пассажиров такси в шашечку, двухэтажных автобусов и относительно пустых трамваев, и ни водитель Микки, ни мистер Берман не замечали меня, проезжая мимо, из чего я понял, что тоже не должен смотреть на них. Я стоял в портале еще закрытого ресторана Джека Демпси, было что-то около девяти или полдесятого утра, и Бродвей выглядел еще достаточно свежим, газетные киоски, лотки с кока-колой и сосисочные уже работали, а из магазинчиков только те, где продают маленькие свинцовые копии статуи Свободы. На другой стороне 49-й улицы на втором этаже находилась танцевальная студия, через большое полуоткрытое окно которой было слышно, как кто-то наигрывал на фортепиано «Прощай, черный дрозд». Есть ведь и обычный, а не увеселительный Бродвей, есть на Бродвее и жители, которых можно увидеть утром до открытия дешевых магазинчиков и баров и которые живут в квартирах над кинотеатрами и выходят с собаками на поводках купить программку бегов, газету «Миррор» или бутылку молока. Есть и поставщики хлеба, которые носят лотки с батонами и большие мешки с булочками в бакалею, есть и мясные фуры с парнями, которые берут большие туши говядины на плечи и бросают их на транспортеры, ведущие в подвалы под ресторанами. Я продолжал наблюдать и заметил дворника с большой метлой и в летней белой шляпе с оранжево-зеленым кантом, который с видом хозяйки, убирающей свою кухню, сгребал на широкую лопату лошадиный помет, бумажки, грязь и хлам бродвейской ночи и кидал все это в большой мусорный бак на двухколесной тележке. Немного позднее приехала поливалка, разбрызгивая воду, и улицы посвежели и засияли, почти одновременно я увидел, как зажглась гирлянда электрических лампочек на театре Лува, что находился на несколько кварталов дальше, там, где Бродвей встречается с Седьмой авеню. Солнце било в глаза, мешая прочитать бегущую электрическую строку на здании «Таймс» на Таймс-сквер. Снова появился черный «шевроле», и на этот раз мистер Берман посмотрел на меня, и я забеспокоился, пытаясь понять, зачем же я должен смотреть в оба, но уличное движение было, как всегда, не особенно большим, и люди на тротуарах шли по своим делам без особой спешки; появился человек в костюме с галстуком и корзиной яблок на плече, он остановился на углу и укрепил табличку «ЯБЛОКИ, 5 ЦЕНТОВ ЗА ШТУКУ»; утро теплело, и я подумал: а может, то, что мне надо, находится в витрине за моей спиной, где висела большая фотография Джека Демпси на ринге в Маниле в окружении тысяч болельщиков, там были и другие фотографии великого человека, пожимающего руки таким знаменитостям, как Джимми Дюранте, Фэнни Брайс и Руди Вэлли, но вдруг в отражении ресторанной витрины я увидел здание на другой стороне улицы и, повернувшись, заметил, как на пятом или шестом этаже на подоконник с ведром и губкой вылез мужчина и прикрепил свой страховочный ремень к торчащим из кирпичной стены крючьям, потом откинулся, опираясь на ремень, и начал широко водить маленькой губкой по стеклу, а затем заметил еще одного мужчину на другом подоконнике, этажом выше, который стал делать то же самое. Я наблюдал за мойщиками окон, и вдруг до меня дошло, что смотреть в оба я должен именно за этими людьми, работающими высоко над землей. На тротуаре под ними стоял предупредительный знак в виде буквы «А», который советовал прохожим быть внимательнее, поскольку над их головами идет работа, знак этот мойщики окон устанавливали от имени своего профсоюза. Я уже пересек Бродвей и находился теперь на юго-западном углу 49-й улицы и Седьмой авеню и смотрел на парней наверху, двое из них работали в люльке, свисающей на веревках с крыши где-то на высоте пятнадцатого этажа; это было удобно, поскольку на верхних этажах окна особенно большие, страховочный ремень их перекрыть не мог. Именно эта люлька с двумя мужчинами, губками, ведрами и тряпками неожиданно накренилась, веревка с одной стороны взмыла вверх, и двое парней, размахивая руками, начали вываливаться из нее. Один из них полетел вниз, переворачиваясь в воздухе. Не знаю, закричал ли я, видел или слышал ли кто еще, что произошло, но когда бедняге оставалось пролететь еще несколько этажей до земли, несколько секунд до смерти, вся улица уже знала. Движение остановилось, словно наткнувшись на непреодолимое препятствие. Раздался всеобщий вопль, крик осознания катастрофы каждым пешеходом на много кварталов вокруг, будто все мы давно следили за происходящим над нашими головами и несчастье почувствовали тотчас же. Тело плашмя ударилось о крышу автомобиля, припаркованного около здания, звук удара был похож на пушечный выстрел, раздался страшный взрыв заряда из костей и плоти, и что было ужаснее всего, от чего я вообще чуть не задохнулся — он двигался, парень с переломанными костями дернулся в образованной им выемке металла и медленно изогнулся, словно червь на раскаленном металле, только после этого ничтожные остатки невыразимо цепкой жизни покинули его тело через подрагивающие пальцы.
Мимо меня по 49-й улице проскакал полицейский на лошади. Второй мойщик окон все еще болтался, держась за край полуоторвавшейся люльки, он дрыгал ногами в поисках несуществующей опоры и сопровождал криками свое непредсказуемое и опасное раскачивание. Какая сила живет в руках человека, висящего на высоте восьми-десяти этажей над землей, в его пальцах, в самых их кончиках, за что мы цепляемся в этом мире, который вдруг разверзается под нами с раскатистым и гулким грохотом, открывая грешную бесконечную бездну — в воздухе, в воде, в заасфальтированной земле? Отовсюду съезжались бело-зеленые полицейские автомобили. С соседней улицы на Бродвей поворачивала пожарная машина с лестницей. У меня перехватило горло, я был заворожен катастрофой.
— Эй, малыш!
Позади меня, у тротуара на Бродвее, стоял «шевроле» мистера Бермана. Дверца открылась. Я пробежал несколько домов, сел в машину, захлопнул дверцу, и водитель Микки рванул с места.
— Не лови ворон, малыш, оставь это занятие ротозеям, — сказал мистер Берман. Он был недоволен мной. — Тебе не достопримечательности поручали осматривать. Где тебе сказали стоять, там и стой.
Я удержался и не бросил взгляд назад, что в другом случае сделал бы обязательно, даже зная, что мы уже отъехали слишком далеко. Я почувствовал в себе достаточно выдержки, чтобы молча сидеть на заднем сиденье и смотреть вперед.
Обычно Микки, если, конечно, не переключал скорость, держал обе руки на руле. Вообразив рулевое колесо циферблатом часов, можно сказать, что он держал их на десяти и двух часах. Машину он вел спокойно, но не медленно, из потока не вырывался, другим не мешал. На желтый проскочить не пытался, трогался с места плавно. Водитель Микки был отменный; наблюдая за ним, вы понимали разницу между дилетантом и профессионалом. Сам я, конечно, водить машину не умел, откуда? Но понимал, что Микки едет на скорости сто миль в час столь же уверенно и безопасно, как и на тридцати, и что машина выполнит любое его требование, и теперь, вспоминая падение несчастного мойщика окон, в профессионализме Микки я видел молчаливый упрек себе, подтверждавший замечание мистера Бермана.
Мне кажется, что до самой смерти Микки я не обмолвился с ним ни единым словом. Он, видимо, стыдился своей речи. Его ум заключался в мясистых руках и глазах, которые лишь на миг можно было увидеть в зеркале заднего вида. Глаза у него были бледно-голубые, голова — совершенно лысая, с оттопыренными ушами, шея — вся в складках. Когда-то он был профессиональным боксером, но далее предварительных боев в клубных турнирах никогда не продвигался. Его наивысшим достижением считался нокаут от Малыша Шоколадки (в самом начале карьеры последнего) на Джероум-арене, которая находится как раз напротив стадиона «Янки». Во всяком случае, я так слышал. Не знаю почему, но мне хотелось плакать обо всех нас. Микки привез нас в какой-то гараж для грузовиков в районе Вест-сайда, и, пока мы с мистером Берманом пили кофе в закусочной, заменил «шевроле» на другую машину. Это был «нэш» с черно-оранжевыми номерами.
— Никто не умирает безгрешным, — сказал мне мистер Берман в закусочной. — И, поскольку это касается всех, мы тоже должны готовиться к такому исходу. — Он бросил на стол одну из маленьких
