выживет.
Мужики забрали Федорчука и уехали. Не прошло, однако, и десяти дней, как из той же Нескупой привезли нового пациента. Работник одного из хозяев при рубке льда на реке поскользнулся, замахнувшись, и раздробил себе топором стопу почти до кости. Или топор был ржавым, или из лаптя грязь попала в рану, но нога на глазах чернела. Сам пострадавший понимал, что началась гангрена.
Антоний только покачал головой и сказал:
— Я тут уже не помогу. Нога пропала.
— Спасай хоть жизнь! — умолял несчастный.
— Нужно отрезать ногу здесь, в этом месте, — показал Антоний выше колена. — Останешься калекой на всю жизнь и меня еще будешь проклинать. Да еще скажешь, что можно было спасти ногу.
— Умоляю тебя, спаси жизнь. Я сам вижу черные пятна. Гангрена это.
— Как хочешь, — согласился, подумав, Антоний.
Операция была очень болезненной и ослабила мужика так, что не могло быть речи о том, чтобы забрать его домой даже через несколько дней. Однако жизни его уже ничто не угрожало.
После этих случаев слава Антония Косибы выросла еще больше. Почти каждый день приходили больные с разными недугами. У того глаза загноились, с Рождества не видел, у другого кости ломило, третий жалуется на колики, иных мучил кашель. Бывали и такие, что сами не знали, что с ними происходит: просто день ото дня слабели все больше и больше.
Антоний не всем помогал. Некоторых он сразу отправлял, объясняя, что от их болезни нет лекарства. Другим говорил по-разному: то мешок с горячим песком к животу прикладывать, то соль не сыпать в еду и мяса не есть, то отвары из разных трав пить. И так уж получалось — кто от него с советом выходил, всегда выздоравливал, в крайнем случае получал облегчение.
В округе было несколько знахарей. В Печках у графа Зангофта старый овчар умел заговаривать рожу и зубную боль, да и в других болезнях разбирался. Одна баба, Белякова с хутора, знала метод лечения лишая, заговаривала, чтобы благополучные роды были. Церковный сторож в Радолишках глисты выгонял и при кровотечениях помогал. Но все они советовали говорить какие-то молитвы или таинственные заклинания, делали над больными странные знаки или давали им амулеты.
Зато новый знахарь, Антоний с мельницы, ничего такого не делал. Поспрашивает, посмотрит, пощупает, а потом, как безумный, ходит по избе, лихорадочно лоб трет, глазами вращает и сразу говорит, как лечиться.
В округе много спорили о том, у какого знахаря лучший способ лечения. И все же с одной стороны Антоний Косиба был выше всех: он не брал денег. Когда больные приносили брусок масла, цыпленка, мешочек бобов, свиток домашнего полотна или шерсти, он принимал это, благодарил коротким поклоном, а если ничего не приносили, все равно лечил их. Время от времени он раздавал бедным то одно, то другое, остальное шло в кладовую мельника. Для своих нужд Антонию требовалось немного: хватило бы на табак, пару юфтевых сапог, да какую-нибудь одежонку. Все это обеспечивал ему заработок с мельницы, потому что он продолжал там работать, хотя Прокоп из благодарности за сына и за то, что Антоний им отдавал, сам уговаривал его оставить работу.
А — тем временем наплыв пациентов увеличивался. Случалось так, что Антонию некогда было работать на мельнице. У его дверей стояло по десять и больше телег с тяжелобольными. Те, у кого еще были силы, приходили пешком, издалека приезжали с оказией, и таких пациентов было много.
В чулане, в сенях и в самой избе по углам вырастали настоящие горы подарков, потому что мать Агата соглашалась брать только съестное, а полотно, шерсть, лен, бараньи и телячьи шкуры, перо, а прежде всего травы, которые нужны были только Антонию, лежали в куче.
— Мусора у тебя тут, как в хлеву, — говорила, подбоченившись, широкобедрая Зоня, — а всякого добра, как у жида за печкой. Сказал бы, я уберу… Пол тоже вычистить нужно…
— Да ладно, — махнул он рукой. — Мне и так хорошо…
— Окна тоже стоит помыть, — продолжала Зоня.
— Обойдется.
— Мужчина без присмотра, как огород без забора.
Антоний молчал, надеясь, что если он не будет отвечать, то Зоня, как обычно, постоит, постоит, а потом соберется и уйдет. Он даже любил ее, ценил ее доброе сердце, но предпочитал оставаться один.
Однако на этот раз Зоня не уступала.
— Мужик ты, Антоний, расторопный. Только своей выгоды не видишь. Хо-хо, какое богатство мог бы собрать, если бы захотел. Столько народу к тебе приходит. Помогать больным, конечно, христианское дело. Если бедный, то и даром можно, но у меня внутри все перевернулось, когда ты у такого богача, как Дулейко из Бервятув, взял только короткий кожушок. Он бы тебе и корову отдал, если бы ты захотел. Большие деньги мог бы собрать.
— Мне не нужны деньги, — пожал он плечами. — Я и так не голодаю, а собирать мне не для кого.
— А ты сам виноват.
— В чем?
— Что у тебя никого нет. Тебе нужна своя баба и дети.
— Старый я уже, — ответил уклончиво Антоний.
Зоня громко рассмеялась.
— Ты такой старый, что не одна пошла бы за тебя.
— Обойдется.
— Я и сама бы пошла. Правду говорю. Пошла бы.
Антоний резко отвернулся от нее и проворчал:
— Оставь эти глупости.
— А почему глупости?.. Не бойся. Месяца не проходит, чтобы кто-нибудь не сватался ко мне. Я еще не самая плохая, хоть и вдова. На прошлой неделе сам видел, как из Вицкунов приезжали старый Баран и садовник Сивек. Сватали меня за младшего Мищонка. А я нет, хотя он моложе меня и целую влуку земли в наследство получит. А я нет. Не такого я хочу мужа. А за тебя пойду, только слово скажи. И, если хочешь знать, сам Прокоп рад бы…
— Зачем мне жениться, Зоня…
— Не нравлюсь я тебе?
— Не в этом дело. Никто мне не нравится, потому что не приспособлен я для семейной жизни.
— А для чего?
— А просто так.
— Баба тебе нужна. Скажешь нет?
— Да нет.
— Ну так чтоб тебя холера взяла! — неожиданно взорвалась Зоня. — Чтобы на горе стоял и солнца не видел! Чтоб тебя трасца взяла! Чтобы в воде сидел и напиться не мог! Ишь ты его! Какой бесчувственный?.. Такой упрямый!.. Хорошо, хорошо! Я тебе это припомню! Тьфу!
И, красная от гнева, она выскакивала из пристройки, хлопнув дверью. Но на следующий день от ее ярости не оставалось и следа. Она снова заботливо подливала ему супа, наливала более крепкий, чем другим, чай и скалила ровные белые зубы.
Кроме Зони, никто из семьи мельника в пристройку к Антонию не заглядывал, исключая, конечно, малую Наталку. Наталка день и ночь сидела бы у него, если бы только можно было. Она очень привязалась к Антонию.
Однажды она сказала ему:
— Тетка Зоня все больше наряжается. Вчера на ярмарке красную блузку купила и мыло пахучее, а еще туфли на таких высоких каблуках…
— Вот и хорошо.
— А я знаю, зачем она наряжается.
— Потому что она женщина, а женщины любят делать это.
— Нет, — покачала головой Наталка. — Это потому, что она хочет пожениться с тобой.
— Не говори лишь бы что, — одернул он ее.
