ваших руках больше заразы, чем в инфекционной больнице!
Он осмотрелся вокруг с отвращением.
— Запомните: если не прекратите вашей преступной практики, то сядете в тюрьму! Знахарь слегка пожал плечами.
— Ничего не поделаешь! Но я ничего плохого не делаю. А тюрьма? Что ж, тюрьма тоже для людей, не для собак. Но вы, пан доктор, на меня не сердитесь.
— Я вас только предупреждаю! И советую прекратить. Советую!
Он погрозил ему пальцем и вышел. На улице глубоко вдохнул свежий воздух. Игнатий с облучка бросил на доктора иронический взгляд. Доктор Павлицкий уже уселся в бричку, когда на углу мельницы увидел Василя, своего давнего пациента. Василь подождал его, поклонился и подошел к бричке.
— День добрый, пан доктор.
Он шел ровным и уверенным шагом, а потом остановился и посмотрел прямо в глаза доктору.
— Видите, пан доктор, я поправился, — сказал хвастливо Василек. — Благодаря Богу поправился. Антоний вылечил. А пан доктор говорил, что у меня нет надежды. Пан доктор хотел меня на всю жизнь калекой оставить.
— А каким методом вас лечили? — с нескрываемой злобой спросил доктор.
— Так он же сразу понял, что кости были плохо составлены. Сломал и заново составил. Сейчас я и танцевать могу.
— Ну-ну… так поздравляю, — буркнул доктор и приказал кучеру ехать.
Всю дорогу его грызли неприятные мысли. Домой приехал он уже после обеда. Семья, однако, вернулась к столу, чтобы составить ему компанию. Быстро проглатывая высохшую печень, он старался не показать, что это невкусно. Старая Марцыся, которая тридцать лет назад учила его ходить, сконфуженно хлопотала. Отец тоскливо смотрел на газету, которую ему начала читать Камиля. Уже три недели назад он разбил свои очки, а на новые не было денег. На Камильке было выгоревшее платье, которое ее старило и в котором она вызывала жалость. Мать старалась милой улыбкой скрыть выражение страдания, которое уже давно не сходило у нее с лица. За месяц грязевые ванны восстановили бы ее здоровье.
— Боже, Боже, — размышлял доктор Павлицкий, допивая компот из разварившихся яблок. — Я же люблю их и готов ради них на все, но видеть каждый день, каждый час их бедность — выше моих сил.
Ему казалось, что в каждом их жесте, в каждом слове заключался упрек, что каждый угол этого дома смотрел на него с укором. Сколько надежды связывали они с его будущим, с его практикой, с доходами. А он сидит уже почти год в этой забытой Богом дыре и зарабатывает лишь на скромное содержание.
Если бы можно было отсюда вырваться! Он не боялся трудностей, поехал бы даже в Африку или Гренландию. Но они же здесь все поумирали бы с голоду. Он чувствовал, знал, что ждет его на белом свете успех, карьера, деньги, но знал также, что никогда не сумеет сделать решительный шаг. Он был невольником своих чувств, искренних и глубоких. Эти чувства приковали его к ним: к родителям, к сестре и даже к старой Марцысе, приковали, точно цепями, к маленькому деревянному домику в небольшом заброшенном городке.
И чем глубже погружался он в трясину жалкого существования, тем заботливей, старательней прятал свое отчаяние от близких. Как он был благодарен им за то, что они, в свою очередь, ничем не обнаруживали постигшее их разочарование. Однако он с болью воспринимал их мысли и чувства. Они витали всюду в этом доме, наполняя воздух безнадежной печалью, развеять которую не смогла бы даже самая искусная улыбка или громко демонстрируемая радость.
— Я был у этого знахаря, — начал Павлицкий. — Сказал ему несколько слов правды и посоветовал, чтобы, пока не поздно, оставил свою практику.
— А это правда, что у него много пациентов? — спросила Камилька.
— Много? — рассмеялся доктор. — Если бы у него была десятая часть того, если бы была…
Не закончив фразу, он закусил нижнюю губу.
Мать начала быстро, очень быстро говорить о кошке Басе, что она где-то запропастилась, о том, что в среду именины у Козлицких, о корове ксендза, которая дает очень много молока.
Но Павлицкий ничего не слышал. Все в нем бурлило, кровь пульсировала в висках. Он резко отодвинул недопитый стакан компота и вскочил.
— А знаете почему у него больше пациентов? — спросил он, обращаясь ко всем. — Знаете?..
Он увидел их испуганные взгляды, но не смог справиться с собой.
— Потому что он умеет лечить, а я нет!
— Юрек! — вздохнула мать.
— Да! Да! Не умею!
— Что ты говоришь!
— Помните того сына мельника, который сломал ноги? Помните?.. Это я ему плохо составил кости. Да, неправильно. Я не справился с этим, а тот знахарь справился!
Отец положил ему руку на плечо.
— Успокойся, Юрек. Это нисколько не умаляет твоего достоинства. Ты не хирург, а как терапевт не обязан разбираться… не в своей специальности.
Доктор Павлицкий рассмеялся.
— Разумеется! Разумеется! Я не хирург. Но тот знахарь, черт возьми, тоже не хирург. Он простой мужик! Обычный батрак у мельника! Но с меня хватит! Мне все равно! Я не позволю уморить меня голодом! Вот увидите! Увидите, что и я могу бороться! Он вышел, хлопнув дверью.
Глава VIII
В местечке Радолишки, там, где узкая улочка, носящая имя Наполеона, встречается с площадью Независимости, стоит одноэтажный домик из красного кирпича, на первом этаже которого разместились четыре лавочки. Самой большой и привлекательной была угловая, принадлежащая пани Михалине Шкопковой. В лавочке можно было приобрести канцелярские товары, гербовые и почтовые марки, нитки, ленты, пуговицы, табак и папиросы.
Когда бы ни приходил Антоний Косиба в Радолишки, всегда покупал в лавочке пани Шкопковой табак, гильзы и спички, а также шелковые нитки.
Сама пани Шкопкова редко бывала в магазине, чаще всего по четвергам в торговые дни. У нее было четверо детей и большое хозяйство, требующее много времени. В магазине ее выручала молодая девушка, сирота, которая за жилье, стол и десять злотых в месяц преданно и добросовестно исполняла обязанности продавца.
Пани Шкопкова смогла оценить и другие достоинства девушки, а прежде всего то, что Марысю любили покупатели. Она всегда была вежлива, для каждого покупателя у нее находилось доброе слово и приветливая улыбка, а кроме того, Марыся была очень обаятельной девушкой. Не один из солидных клиентов заходил в магазин пани Шкопковой специально для того, чтобы поговорить с Марысей, пошутить и пококетничать с ней. Провизор аптеки, гминный секретарь, племянник приходского ксендза, помещики из околицы, инженеры фабрики — ни один не упустил случая забежать за пачкой папирос или открыткой.
— А ты, Марыся, смотри, — говаривала пани Шкопкова. — Лишь бы на кого да на женатых не обращай внимания. Но, если надежный кавалер попадется, которому ты понравишься, проводи с ним мудрую политику. Так и до свадьбы может дойти.
Марыся смеялась.
— У меня еще есть время.
Времени в таких делах нам, женщинам, всегда мало. А тебе уже скоро, наверное, двадцать лет исполнится. Время уже! У меня в твои годы трехлетний сын был. Только лишь бы кем головы себе не забивай и высоко не зарывайся, потому что обожжешься. Это я тебе говорю!.. Например, тот панич на мотоцикле! Ездить-то он ездит, но жениться на тебе он, по-моему, не собирается. Знаю я таких! Знаю! Глаза закатывает, за ручку хватает, вздыхает, а потом… грешно! Не накличь на себя несчастья.
— Тоже скажете! — смеялась Марыся. — Мне даже в голову не пришло такое.
