Никодим выпятил нижнюю губу, поднял брови.
— Я тоже думаю: почему бы не в Варшаве?
— Браво, браво, — возликовала Пшеленская, — вот мудрые слова! Видишь, Нинуся, я знала, пан председатель будет на моей стороне. Мы устроим большой прием… Тебе придется считаться, Ниночка, с тем, что твой жених — не частное лицо…
— Теперь он частное лицо, — вставила Нина.
— Теперь, теперь! Что значит теперь? В Варшаве все говорят: не успеешь оглянуться, как он будет министром!
— Чего там, — махнул рукой Дызма, — не преувеличивайте. Но пани Пшеленская права: прием надо устроить.
Нина покорно согласилась. Раз Ник хочет, видимо у него есть какие-то причины, которых он не желает открыть. Нина давно уже отказалась от попыток проникнуть в эту замкнутую душу, постичь глубину которой она была не в силах, и лишь чувствовала своим женским инстинктом, что душа эта непреклонна.
— Что касается путешествия, — заговорил снова Никодим, — то я думаю, нам лучше не ехать.
Озабоченно наморщив лоб, Никодим принялся потирать руки. Он как огня боялся поездки за границу: там сразу обнаружится незнание иностранных языков. Двумя десятками немецких слов, которые он еще помнил, тут не обойдешься!
— Вероятно, вы думаете, — сладким голосом заговорила Пшеленская, — что вывозить деньги за границу — это непатриотично? Но ведь так все поступают.
— Вот именно! Скверно поступают! «Каждый увезенный за границу грош — это нашей родины грабеж», — процитировал Никодим лозунг, прочитанный недавно на плакате. — Скверно поступают!
— Но у вас такие заслуги перед отечеством!
— Тем более! Я должен подавать пример другим. Мы можем путешествовать и по своей стране.
— Ты прав, Ник. Я напрасно думала о загранице. Мы поедем в Закопане, в Крыницу, в Бескиды…
На пороге появился лакей и доложил, обратившись к Нине:
— Ясновельможная панна, к вам какая-то пани.
— Ко мне? Кто?
Не хочет себя назвать. Она в гостиной.
— Простите, — сказала Нина. — Я посмотрю, кто это. Она прошла через столовую, будуар, открыла дверь в гостиную. И вскрикнула: перед ней стояла Кася.
В короткой беличьей шубке, в меховом колпачке, с папиросой в зубах, она была похожа на стройного мальчишку, которому вздумалось вдруг надеть на себя юбку.
— Здравствуй, Нина, — послышался знакомый альт.
Кровь ударила Нине в голову. Она не знала, что делать. Приезд Каси привел ее в замешательство; кроме всего прочего, он принес ей еще и радость. Она твердила и себе и окружающим, что все забыла, но теперь было ясно, что она все помнит. Разве можно это забыть!
— Не хочешь здороваться со мной? — Кася сделала несколько шагов и очутилась рядом с Ниной. — Может, сердишься, что приехала?
Нина пришла в себя.
— Нет, Кася, нисколько… Я очень рада.
Кася взяла ее за руку и осторожно притянула к себе.
— Нет, так здороваться с тобой я не могу. Крепко обвила шею Нины руками, прильнула к ее губам.
Это произошло так неожиданно, что Нина оторопела. И только через минуту, освободившись из объятий, она прошептала с упреком;
— Кася!..
Кася посмотрела ей в глаза и ответила.
— Прости… Губы у тебя еще свежее, еще сочнее, чем тогда… Ты не предложишь мне сесть?..
— Кася!
Нила подставила ей кресло, сама тоже села.
Кася достала из кармана шубки большой золотой портсигар, закурила другую папиросу и молча принялась рассматривать Нину.
— Ты много куришь, — сказала Нина.
— Ты не хочешь знать, откуда я приехала?
— Мой адрес дали тебе в Коборове?
— Нет, мне писал о тебе Оскар Хелль, с которым ты, кажется, знакома.
— Бедный человек.
— Почему бедный? Насколько мне известно, он богат и доволен своей жизнью, — искренне удивилась Кася.
— Не знаю, слышала ли ты… Он был здесь арестован, обвинен в шпионаже.
Кася пожала плечами.
— Возможно. Меня это не касается. Я просто благодарна ему за то, что он сообщил кое-что о тебе… Ты разводишься с этим старым негодяем?
Кася, ты говоришь так о собственном отце?
— Оставим это. Так, значит, разводишься?
— Да. Вернее, развелась. Наш брак признан недействительным.
— Ты очень разумно поступила. Хелль написал мне, что мой уважаемый папаша оставил тебе Коборово. Я никак не могла этого понять. Почему эта скотина явила такое благородство? Но дело не в этом. Я приехала за тобой. Это пойдет тебе на пользу. Теперь в Сицилии весна.
Нина улыбнулась краешками губ.
— Нет, Кася, не могу…
— Здесь небо висит над головой, как угроза, там — светится улыбкой.
— Через месяц моя свадьба, — тихо сказала Нина.
Кася вскочила, смяла окурок в пепельнице.
— Ага, значит, это правда.
Нина молчала.
— О вы, несчастные невольницы, жить не можете без ярма, без вожжей. Ты выходишь за этого Дызму?
— Я люблю его.
— Черт возьми, — не утерпела Кася и принялась комкать в руках перчатки. — Нина, Нина! — вырвалось у нее. — Ты не должна делать этого! Нина, отдаешь ли ты себе отчет в том, что со мной происходит? Неужели у тебя нет ко мне даже искорки чувства?! Взвесь, подумай!
— Не мучай меня, Кася, ты знаешь, как я к тебе привязана. Но я говорю тебе… я считаю своим долгом сказать тебе, хочу быть честной… Я пообещала и ему и себе, что никогда больше к тебе не вернусь…
— Нина, умоляю тебя, отложи свадьбу, сжалься надо мной!.. Отложи на полгода, на три месяца… Может, ты придешь к убеждению, что это ошибка! Нина, умоляю тебя, может, ты поймешь, что он недостоин тебя… Я не прошу ничего, кроме отсрочки, небольшой отсрочки!..
Нина с улыбкой покачала головой.
— Ты ошибаешься, это я его недостойна. Ты мало его знаешь; впрочем, ты все время живешь за границей, не отдаешь себе отчета в том, чем он является для страны, для общества, что это за…
— Ах, какое мне до этого дело! — прервала ее Кася. — Меня интересуешь только ты, твое счастье и мое счастье! Нина, Нина, умоляю тебя… Нина… Нина…
Она упала на колени, схватила руки Нины, покрыла их поцелуями.
— Небольшая отсрочка… Умоляю…
— Кася, успокойся, что ты делаешь? Приди в себя. В соседней комнате послышались шаги. Кася тяжело поднялась с пола. Вялым движением взяла перчатки.
— Я пойду.
— Прощай, — ответила Нина, — не думай обо мне худо…
Кася молча кивнула. С минуту она стояла, глядя на Нину. Вдруг дверь открылась — вошел Никодим.
