— Я здесь! Я здесь! — снова позвал ее Эпикур. — У калитки!
— Тьфу! — громко плюнула Маммария. — Ты напугал меня, мучной мешок! — Мучным мешком Маммария называла Эпикура за его седину, когда злилась на него. — Чего тебе надо? Впрочем, я все равно не полезу на холм, если у тебя даже… — Она не придумала, что бы такое сказать после слова «даже», и Эпикур помог ей, сказав:
— Если даже я принес тебе дорогой подарок?
— Подарок? Дорогой? — заколебалась Маммария. — Скажи, что?
— Подойди и узнаешь! — ответил Эпикур, посмеиваясь: он понял, что Маммария поймалась на его приманку.
— Придется идти, — сказала она. — Ты так давно не дарил мне ничего, что придется идти.
Приподнимая подол белого льняного пеплоса, Маммария направилась к Эпикуру по давно заросшей тропе, ведшей на вершину холма. Она была подпоясана красной широкой лентой, в волосах ее поблескивали дорогие заколки, на руках — перстни, а ноги ее были обуты в узкие алые туфельки, в каких она любила красоваться в молодые годы. Словом, Маммария была одета совсем по-праздничному, хотя никакого праздника не было. И Эпикур догадывался, почему: старая Маммария хотела понравиться богам.
Лицо ее покрылось капельками пота, она тяжело дышала, обмахиваясь листом лопуха, сорванного на тропе. Но при этом она улыбалась и глаза ее живо бегали, ища, должно быть, обещанный Эпикуром подарок.
— Ты о чем молилась, Маммария? — спросил Эпикур.
— Обо всем, — ответила Маммария. — Обо всем, что у меня было прежде и чего у меня нет теперь: о даровании мне молодости, красоты, здоровья, богатства, благополучия…
— Не много ли ты хочешь?
— Много? Но ведь все это у меня было, Эпикур. И куда все делось? Кто пользуется теперь всем этим? Зачем боги у меня все это отняли? Разве кому-то все это нужнее, чем мне? Я просила вернуть мне мое… Мое, Эпикур, мое. А ты говоришь: много.
— А зачем нарядилась, нарумянилась?
— На дряхлых старушонок богам смотреть не интересно, — ответила Маммария, посмеиваясь.
— Может, и так. Но с другой стороны, тебе следовало бы подумать и о том, что богов надо разжалобить своим несчастным видом. А так они посмотрят: красивая, молодая, нарядная женщина просит о молодости, красоте и богатстве. И подумают: «Экая ненасытная!»
— Так подумают? — встревожилась Маммария.
— Конечно. Впрочем, уже подумали.
— А если я пойду переоденусь?
— Поздно, — сказал Эпикур, пряча улыбку. — А увидят тебя переодетой, скажут: «Эта Маммария — обманщица».
— Как же быть, Эпикур? Всегда я была глупой, всегда. Как же быть? Что делать?
— Ничего не надо делать, Маммария. Совсем ничего.
— Это почему же? Выходит, что я теперь так и останусь старой, некрасивой, больной и бедной?
— А разве ты слыхала когда-нибудь, что старухи превращались в юных дев? Разве боги совершали такие чудеса? Где и когда?
— Не знаю, — ответила Маммария. — Но разве им это не под силу? Не делали раньше, пусть сделают теперь! Когда-то надо же им заняться настоящим делом!
— Правильно, Маммария! Так их, бездельников! — засмеялся Эпикур.
— Это твои слова, — возразила Маммария. — Я не говорила, что боги бездельники!
— Разве? Но ведь это ты сказала, что им пора заняться настоящим делом?
— Ну, я, — неохотно ответила Маммария.
— Значит, если они не занимаются настоящим делом, то, в лучшем случае, занимаются пустяками. А заниматься пустяками или ничем не заниматься почти одно и то же. Значит, боги бездельники. И это сказала ты, Маммария.
— Ох, ты меня запутал, — замахала руками Маммария. — Разговаривать с тобой — только богов гневить. Давай твой подарок, и я пойду.
— Какой подарок? Ах, подарок! А что бы ты хотела получить: зеркальце, благовоние, ожерелье, браслет, подвески, брошь, цепочку, сердолики? Что?
— Что дашь, то и возьму. Ты же знаешь, у меня дом сгорел… Правда, моя горничная спасла мои украшения… Ну, что ты там принес, Эпикур? — нетерпеливо потребовала Маммария. — Показывай!
— Вот! — Эпикур поднял руки и разжал ладони. — Бери!
— Что? — возмутилась Маммария. — Ты меня обманул? Ты ничего не принес?
— В руках у меня действительно ничего нет, — ответил Эпикур. — Но ведь ты сказала: «Что дашь, то и возьму». И вот я хочу подарить тебе истину, Маммария.
— Истину? Ах, старый ты обманщик, мучной мешок! Какую истину-то? Неужели твои истины чего- нибудь стоят?
— Стоят, Маммария. И некоторые — очень дорого. Так дорого, что расплатиться за них можно только жизнью.
— О-хо-хо-хо-хо! — вздохнула Маммария, поняв, что Эпикур обманул ее. — Ладно, давай хоть истину.
— Я хотел сказать тебе, Маммария, что богов нет. Нигде! Ни на Олимпе, ни под землей. А если они существуют в межзвездных пространствах, то им нет до нас дела. И стало быть, молиться им не надо. И бояться их не надо. И думать о них не стоит. Никогда.
— И это все? — строго спросила Маммария.
— Все, — ответил Эпикур. — Разве мало? Разве дешев подарок?
— А кто вернет мне молодость, здоровье, красоту?
— Никто.
— Боги дают надежду.
— Напрасную надежду.
— А твои истины отнимают ее!
— И возвращают нас к той жизни, которая есть. Взамен и я жду от тебя подарка, Маммария.
— Подарка? Какого? — захохотала Маммария. — Ты несказанно нагл, Эпикур!
— Подари мне горшочек сыра, Маммария, — сказал Эпикур. — Мой Ликон говорил, что тебе привезли из деревни. Я бы пороскошествовал, а то совсем устал от бобов.
Маммария помолчала, потом взяла руку Эпикура, похлопала по ней ладонью и сказала:
— Ладно, так уж и быть. Твоя истина стоит горшочка сыра. Я пришлю тебе с Ликоном. Или сама принесу. Кажется, мне пора всерьез заняться твоей философией. Коли нет богов, надо идти к Эпикуру, не так ли? — улыбнулась она.
— Ты хорошо сказала, — похвалил ее Эпикур. — Благодарю.
Глава одиннадцатая
Метродор возвратился только к вечеру. К Эпикуру он пришел вместе с Гермархом и Идоменеем. Был бледен и встревожен.
На столике, стоявшем рядом с ложем, горела плошка, освещая сложенные в стопку листы папируса, пиксиду[63] и воткнутую в нее камышинку. Ложе Эпикура было жесткое, из досок, застеленных потертой овчиной.
В комнате, кроме ложа и низкого столика, были четыре складных дифра, деревянное, грубой работы кресло с высокой спинкой и ларь для одежды, на котором стоял кувшин с водой и глиняная кружка.
Когда Метродор, Гермарх и Идоменей вошли к Эпикуру, он поднялся с ложа и встретил их стоя.
— Что случилось, друзья мои? — спросил он. — Беда?
