США отца по три месяца летних каникул.
В то же время поездка в предвыборную Америку обладала тем уникальным ароматом большой игры, который всегда завораживал Позина. И хотя он как иностранец вынужден будет пребывать в роли чистого наблюдателя, и эта роль имела для него свою прелесть — у него полностью были развязаны руки. При помощи многочисленных знакомых и друзей он надеялся удовлетворить свою главную страсть — страсть игрока и приоткрыть потайные двери и пройти полутемными коридорами, заглянув в святая святых — на кухню, где варится американская политика.
Предложение прокатиться в Америку, да еще не за собственный счет, привлекло Шуру еще и тем, что в Штатах у него действительно было очень много приятелей, которых он довольно давно не видел.
Позин прилетел в Нью-Йорк с одной тощей спортивной сумкой, ибо собирался там существенно пополнить свой гардероб — в этом городе он знал места, где модные вещи превосходного качества можно было купить существенно дешевле, нежели в Европе, не говоря уже о ценах в бутиках в центре Москвы, куда Позин из принципа никогда не заходил.
С учетом того, что верный Долонович, впрочем по прямому указанию Щенникова, перевел ему на карточку «виза» несколько десятков тысяч долларов, Шура чувствовал себя вполне комфортно. Жаль, в казино не разгуляешься, но он, в конце концов, в Америку не играть приехал.
Еще из Москвы он позвонил Руфь Файнштадт — своей давней приятельнице, богатой и влиятельной даме, которую знал, можно сказать, с детства — ее родители, предки которых были выходцами с Украины, когда-то познакомились с его отцом.
Предки происходили из маленького местечка и уехали от голода и погромов в начале века. В Америке их жизнь сложилась — уже дед Руфи был удачливым и дальновидным брокером, одним из немногих, кто умудрился не разориться в годы Великой депрессии, а позже стал членом правления крупного банка.
Сама Руфь, великолепно сохранившаяся дама неопределенного возраста, с вечной американской фальшиво-доброжелательной улыбкой на лице и подтянутой спортивной фигурой, давно развелась с мужем, став при этом на несколько десятков миллионов долларов богаче. Она коротала свой» век в веселом и светском одиночестве — как хозяйка салона в знатном доме на Пятой авеню, коллекционируя предметы искусства и американскую живопись XVIII-XIX веков.
Правда, ехидный Позин всегда доказывал ей, что подобной живописи просто не существует, а предметов искусства в американской массовой цивилизации не может возникнуть по определению. Но она на него не обижалась, заседая в попечительских советах музея Метрополитен и музея Гугенхейма, основатель которого Соломон Гугенхейм приятельствовал с ее дедом.
Руфь неоднократно бывала в России, проводила часы в Эрмитаже и Русском музее. Позин всегда старался помочь ей, сводя с художниками, музыкантами, актерами, — она обожала ночную богемную жизнь и была, как ни удивительно, не чужда традиционного русского порока, иными словами, могла выпить существенно большее количество крепких напитков, нежели средняя американка.
Шура привез ей в подарок дорогую старинную серебряную брошь. Она, скорее всего, являлась национальным достоянием, но разрешение Министерства культуры на вывоз было получено в результате пятиминутного телефонного разговора — министром культуры оказался старый приятель, театровед.
От гостиницы до дома Руфь было рукой подать, и Шура всегда ходил к ней пешком. Вообще за границей он предпочитал пешие прогулки, не без оснований утверждая, что только так — ногами — и можно познать чужой город.
Обитала Руфь в огромной квартире — точного количества комнат Позин по своей лени так и не удосужился сосчитать, но ванных было целых три. Она с удовольствием пустила бы его пожить, но злые языки Нью-Йорка и некоторые, особенно осведомленные, персонажи в Москве беспочвенно утверждали, что у Шурика с Руфь затяжной, но бурный роман по современной модной модели: шустрый и веселый сравнительно молодой человек сходится с богатой дамой неопределенного возраста. Поэтому когда Руфь предлагала ему не платить за гостиницу, а остановиться у нее, Позин всегда отшучивался тем, что жизнь под постоянным надзором с детства вызывает у него состояние стресса. Он имел в виду не надзор самой Руфь, а круглосуточную плотную охрану.
В день прилета, вечером, Позин нанес миллионерше визит вежливости. От брошки она была в полном восторге. Им подали чай в гостиную, выходившую окнами на Центральный парк, стены просторной комнаты были увешаны нехитрыми пейзажами и батальными сценами времен войны между Севером и Югом.
— Ну, рассказывай скорее, что у вас там происходит? Что за человек новый Президент? Как он к тебе относится? — засыпала Шуру вопросами хозяйка.
— Пока что-то определенное сказать трудно. — Шура напустил на себя обожаемый им в подобных ситуациях глубокомысленный вид. — Человек он, очевидно, неглупый и хорошо образованный, знает иностранные языки, что, заметь, не так уж типично для большинства наших глубокоуважаемых лидеров, которые нередко принимали послов Бельгии за послов Франции. Он ищет свой путь и стремится быть Президентом всех россиян. Надеюсь, он более созидатель, нежели разрушитель. Что до моей судьбы — говорить об этом пока рано.
— А евреев опять громить не будут? — Руфь была вечно озабочена этой проблемой.
— Среди ближайших советников и аналитиков немалую роль играет известный тебе Гаврик Петропавловский — я тебя с ним когда-то знакомил в Москве.
— Ну, он-то полукровка.
— Есть еще несколько головастых мужиков-иудеев в ближнем круге. Честно говоря, я устал от полета, но обязательно на днях приду к тебе с подробным отчетом.
— А я соберу компанию людей, интересующихся Россией, которые будут интересны и тебе.
— Прекрасная идея. Кстати, ты знаешь Кондолизу Гатти, главную советницу семейства Буш по России? Мне было бы важно с ней встретиться.
— Лично с ней незнакома, но у нас есть общие друзья. Я выясню, когда она будет в Нью-Йорке, и постараюсь вас свести.
Они еще немного посплетничали, как две подружки, о знакомых в Москве и Нью-Йорке, и Позин благополучно отправился спать в отель.
Проспав до часу следующего дня, он выпил чашку крепкого кофе в баре отеля и на такси поехал обедать на Брайтон-Бич к своему однокласснику по кличке Толстый Марик. Дружба их началась давно и странно. Еще учась в младших классах, Марик обожал все заграничное, а поскольку у Шурика Позина заграничным было все — от носков и рубашек до ручек и блокнотов, то свое обожание, неразрывно связанное со жгучей завистью, он механически перенес на счастливого владельца этих заморских вещей.
В сущности, Марик не любил Позина, он обожал его вещи, а Шурик, с детства никогда не знавший чувства обделенности и не будучи по природе жадным, охотно делился с Мариком своим «богатством», хотя довольно рано понял подлинные причины и границы того обожания, которым окружал его Марик, — все равно такое отношение льстило любому мальчишке. После летних каникул, проведенных Шуриком в Нью- Йорке у отца, Марик с пристрастием допрашивал его: «Какая она, Америка? Где были? Что видели? Что ели?»
Поесть Марик любил еще больше, чем все заграничное. И если Позин рассказывал коротко, Марик страшно обижался.
С тех пор много воды утекло в Москве-реке и в Гудзоне. Марик был «при делах» и «в полном порядке». Он полностью освоился в стране своей детской мечты и теперь относился к гостю из России Позину отчасти покровительственно, беря за прошлое безрассудное обожание своеобразный реванш. Теперь Марик владел на Брайтон-Бич несколькими продуктовыми магазинами и двумя ресторанами, в одном из которых под названием «Дюк» Позин и намеревался отобедать.
За время, пока они не виделись, Толстый Марик стал еще толще. Он обнял Шурика, тяжело дыша от жары в рубашке, расстегнутой почти до пупа, — на толстом животе, по которому струились дорожки пота, колыхалась массивная золотая цепь.
Восхождение Марика к сияющим вершинам брайтонского бизнеса началось с того, что он какое-то время состоял в бригаде знаменитого кишиневского гангстера Мони Эльсона, одного из главарей «русской мафии» Нью-Йорка. Чем конкретно занимался Марик? Рэкетом или махинациями с кредитными карточками и страховыми полисами? Эти страницы своей биографии Марик тщательно скрывал, хотя любознательный
