навевала на нее воспоминания, она ловила себя на том, что перестает думать о прошлом или будущем, а большую часть времени думает о нем. Его губах. Теплом, чернильном запахе его шеи. Но хотя этот момент растянулся, золотистый, зеленый и сладкий, он внезапно снова закончился, и она отстранилась от него. Встала, пригладила волосы и отвернулась.
– Вы знаете, почему я ударил на вечеринке О'Коннелла? – услышала она. – Конечно, мне было невыносимо видеть, что он ведет себя как король, расхаживая в этом нелепом белом костюме, окруженный поклонниками. Но дело не в этом. Конечно, он вывел мою Еву в книге, сделал на этом кучу денег, попытался отравить мой брак и отказался говорить о смерти моей жены. Но дело не в этом. Вовсе не в этом.
– Но в чем же тогда?
– А вы до сих пор не поняли? В вас, Грейс! В вас! В том, что вы принадлежали ему, а не мне. В том, что он пришел туда торжествовать по этому поводу. Рассказать мне, что вы принадлежали ему, телом и душой. И будете принадлежать, пока это не станет слишком скучно, пока он не привыкнет к вам, как к старой одежде, что вы никогда, никогда не будете моей, даже когда для него это уже не будет иметь никакого значения, потому что вы принадлежите ему и потому что он в этом совершенно уверен!
– Как вы смеете! – Она повернулась и посмотрела в его темные влажные глаза.
– Я говорю вам чистую правду, Грейс! Именно так он и сказал. Он насмехался надо мной, потому что чувствовал: между нами что-то происходит, и не мог этого вынести. Я ударил его, потому что люблю вас!
– Ах, боже мой! – Она вдруг почувствовала слабость, словно вот-вот лишится чувств, а он тотчас же встал, отвел ее к скамейке, посадил и обнял за плечи.
– Что это со мной? – вырвалось у нее. – Я никогда не падала в обморок.
– Той ночью на вечеринке, – произнес мягче Джон, – потасовка между О'Коннеллом и мной произошла не из-за Евы и прошлого. Она произошла из-за вас и настоящего. Потому что он тоже вас любит!
– Это вздор! Он и я... я не знаю, что происходит, но я не влюблена!
– Он вас любит! Или любил, не могу сказать с уверенностью. Насколько он вообще способен кого-то любить. Но он желает вам счастья.
Грейс чувствовала, как у нее трясутся руки. Все ее тело сотрясала какая-то странная дрожь.
– О чем вы говорите?
– Вы, конечно, читали сегодня его колонку? Он пишет: «Вы не единственная, к кому я был несправедлив». Затем он хотел сказать вам, что есть еще одно доброе сердце, и добавил: «Надеюсь, вы найдете друг друга».
Снова чувство понимания между ней и Крамером. Что-то общее в их плоти и крови.
– Он пришел ко мне домой из-за вас. Вы убедили его рассказать мне правду о прошлом и заставили его устыдиться себя. Когда вы с ним были в той дамской комнате, он понял, что потерял вас и что вел себя как ребенок!
Постепенно дрожь утихла. Пытаясь собраться с мыслями, Грейс пристально смотрела на пейзаж, простирающийся перед ней: заросший травой склон, пруд, после которого земля снова поднималась, и между деревьями мелькали крыши Хайгейта.
– Позвольте мне кое-что сказать вам, – произнесла она наконец. – Двенадцать лет назад я сидела на этой скамейке, любовалась этим пейзажем и слушала признание в любви одного молодого человека. Тем же вечером он сделал предложение моей сестре. Четыре года спустя я снова сидела здесь с опустошенным солдатом, который не мог поговорить со своей женой. Он поведал мне свои тайны, и мы нашли друг друга, между нами произошло то, чего никак не должно было произойти. Это был Джордж. Муж Нэнси. Джон, что бы ни произошло между вами и мной, это для меня не так много значит, как моя сестра! Я не стану вступать в какие-либо отношения с еще одним человеком, который не может выбрать между мной и Нэнси!
– Вот так история! – Он убрал руку с ее плеча, подался вперед и, казалось, задумался. – Но это не одно и то же, Грейс! Я хочу вас.
– Он тоже так говорил.
– Я не Джордж! – Гневное сверкание глаз. – И не О'Коннелл. Вы единственная женщина, на которую я обратил внимание за последние пять лет. Сколько раз я вам говорил, что мы с Нэнси только друзья?
– Но вы же возили ее в Париж!
– Господи! – Он хлопнул себя по вискам. – Я возил Нэнси в Париж, потому что она хорошая спутница, а мне не хотелось ехать одному. Мы жили в разных комнатах. Черт возьми, ваша сестра заслужила отпуск, Грейс!
Неподалеку на холме мальчики играли в футбол. Мяч летал взад-вперед.
– И вообще, что вы делали в те выходные? – продолжил он.
– Дело не в том, что я делала. Я поехала с О'Коннеллом, потому что знала, что должна оставить вас Нэнси.
– Ах, Грейс, когда хотите, вы становитесь невероятно лицемерны и тупы! Вы отказываетесь видеть очевидное! Это вы не могли выбрать, не я.
– Я не хочу О'Коннелла.
– А чего же вы хотите?
Мяч на склоне летал взад-вперед. Вздох.
– Нэнси в вас влюблена. Я это вижу, даже если вы не видите. Господи, даже моя мама это видит. Я больше не поставлю под удар счастье сестры и ее детей!
– Ваша сестра и я никогда не будем вместе. Никогда! Стук футбольного мяча. Шум бриза.
– До свидания, Джон! – Грейс встала.
– Грейс, пять лет моя жизнь была наполнена только ненавистью, темнотой и горем. Вы все это изменили. Вы! Я снова живу. По-настоящему живу. И думаю, вы испытываете те же чувства.
– Вы спрашивали, чего я хочу. Я хочу уехать из Лондона. Хочу быть подальше от вас. До свидания.
Она обернулась, чтобы взглянуть на него в последний раз. Он выглядел измученным, побитым. Но ей нечего было сказать ему. Когда она уходила, он не попытался остановить ее.
«Жители Уэст-Энда!
Когда-то люди верили, что перед смертью лебедь поет прекрасную грустную песню. С тех пор пошло выражение «лебединая песня». Но слышал ли лебедя хоть один из простых людей, распространивших эту легенду? У этой птицы, должно быть, тонкая шея и красивое оперение, но, если вы сомневаетесь, позвольте заверить вас, что как певец мистер Суон[23] вряд ли может сравниться с Бэсси Смит[24].
Как бы то ни было, это лебединая песня Дайамонд Шарп. Вы, дорогие читатели, давно решили, приятнее ли мой сладкозвучный голос, чем голоса моих прекрасных пернатых друзей. Так или иначе, я в последний раз прошу вас о снисхождении.
Сегодня я не буду воспевать эклеры в «Ше Нуазет» (хотя они настолько воздушны, что их, наверное, приклеивают к блюдам, чтобы они не улетели); оплакивать выкипевшие до мякоти овощи у Флоренс Финнеган (чтоб хозяина бросили в чан с пенящейся капустной водой); обвинять управляющего ночного клуба «Саламандра» в том, что он разбавляет водой спиртные напитки (я, конечно, шучу), или хвалить макияж глаз некоего мистера Гамильтона-Шапкотта (Шеридан, где ты взял эту тушь?).
Сейчас вы все уже знаете, где весело провести вечер в Уэст-Энде, и я больше не буду тратить на это чернила. Вместо этого я хочу поговорить на тему гораздо более существенную, чем то, где сделать совершенную стрижку.
Моя мать, Кэтрин, была суфражисткой. В юности она маршировала в рядах СПОЖ и была арестована за то, что бросала яйца в членов Либеральной партии. Даже сейчас, в старости, она так часто, как только может, ходит на собрания Женской лиги свободы и беспрестанно болтает об их четырех требованиях. (Для тех жалких невежд, которые ничего не знают об этих требованиях, вот они: 1. Пенсии для детей, оставшихся без отцов. 2. Равная опека. 3. Равное право участвовать в голосовании. 4. Устранение дисквалификации (смещения с должности) по половой принадлежности.) Должна признаться, я игнорировала, делала большие глаза и даже посмеивалась над моей матерью, когда она заводила свои пространные речи о положении женщины XX века. Если честно, я бы лучше провела выходные дома, крася ногти, попивая джин с содовой и слушая джаз по граммофону, чем ходить в «Уголок оратора» или какое-
